– “Боря – слышали?”
Тут я замялся; признаться – не слышал… – Вы не по адресу… Мы тут стихами не интересуемся… Дело пустое – стихи…
<…>
Гиппиус бросила:
– “Сами-то вы о чем пишете? Ну? О козлах, что ли?”
Мог бы ответить ей:
– “О попугаях!”
Дразнила беднягу, который преглупо стоял перед нею; впервые попавши в “Весы”, шел от чистого сердца – к поэтам же; в стриженной бобриком узкой головке, в волосиках русых, бесцветных, в едва шепелявящем голосе кто бы узнал скоро крупного мастера, опытного педагога?
Почему только – “о козлах”? О каких козлах? Если были эти слова сказаны – что они значили? Если нет, откуда вплыли они в текст Белого? Из его же статьи “Штемпелеванная калоша”, про петербургских “мистических анархистов”, эпигонов (так казалось ему) московского символизма, у которых высокая мистерия “превращается в мерзейший танец – козловак”? (А что трагедия – “козлиная песнь”, это, благодаря Вагинову, в России уже не забудут не только эллинисты.) Или из скандальных строк Брюсова: «…Мы натешимся с козой, где лужайку сжали стены”?
Сам Гумилев описывает этот визит в письме к Брюсову от 7 января. Рекомендательное письмо у него было не от Брюсова (как пишет Белый), а от Веселитской-Микулич – автора “Мимочки”.
Кроме Зинаиды Ник., были еще Философов, Андрей Белый и Мережковский. Последний почти тотчас скрылся. Остальные присутствующие отнеслись ко мне очень мило, и Философов стал расспрашивать меня о моих философско-политических убеждениях… Я отвечал, как мог, отрывая от своей системы клочки мыслей, неясные и недосказанные. Но, очевидно, желание общества было подвести меня под какую-нибудь рамку. Сначала меня сочли мистическим анархистом – оказались неправы. Учеником Вячеслава Иванова – тоже. Последователем Сологуба – тоже. Наконец сравнили с каким-то французским поэтом Бетнуаром или что-то в этом роде… На беду мою, в эту минуту вышел хозяин дома Мережковский, и Зинаида Ник. сказала ему: ты знаешь, Николай Степанович напоминает Бетнуара. Это было моей гибелью. Мережковский положил руки в карманы, стоял у стены и говорил отрывисто и в нос: “Вы, голубчик, не туда попали! Вам здесь не место. Знакомство с Вами ничего не даст ни Вам, ни нам. Говорить о пустяках совестно, а в серьезных вопросах мы все равно не сойдемся. Единственное, что мы могли бы сделать, это спасти Вас, так как Вы стоите над пропастью. Но ведь это…” Тут он остановился. Я добавил тоном вопроса: “…Дело неинтересное?” И он откровенно ответил “да” и повернулся ко мне спиной. Чтобы сгладить неловкость, я посидел еще минуты три, потом стал прощаться. Никто меня не удерживал, никто не приглашал. В переднюю меня из жалости проводил Андрей Белый.
Белый, между прочим, ничего не пишет об участии в разговоре Дмитрия Философова, как известно составлявшего с супругами Мережковскими тройственный духовный союз.
Что Гумилев держался нелепо – неудивительно: “Не забывайте того, что я никогда в жизни не видал даже ни одного поэта новой школы или хоть сколько-нибудь причастного к ней”, – пишет он Брюсову 30 октября 1906 года. В действительности-то Гумилев видел, и не раз, одного из лучших поэтов новой школы – но еще не догадывался об этом. Масштаб творчества Анненского и степень его новаторства он осознает позднее. Совершенно не представляя себе, каковы настоящие декаденты, он пытался соответствовать некоему вымышленному стереотипу. Но взрослые люди, к которым он пришел, могли бы встретить его подобрее.
З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов, Д. С. Мережковский, 1900-е
Еще не получив письма Гумилева, Брюсов осведомляется у Гиппиус, были ли у нее его брат Александр [37]и “юноша Гумилев”. “Первого не рекомендую, второго – да”. Вот что отвечает Гиппиус:
О Валерий Яковлевич! Какая ведьма “сопряла” Вас с ним? Да видели ли вы его? Мы прямо пали. Боря имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции старые, как шляпка вдовицы, едущей на Дрогомиловское. Нюхает эфир (спохватился) и говорит, что он один может изменить мир. “До меня были попытки… Будда, Христос… Но неудачные…” После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла номер “Весов” с его стихами, желая хоть гениальностью его строк оправдать Ваше влечение, и не смогла. Неоспоримая дрянь.
Белый в письме к Брюсову характеризует Гумилева еще короче – “паныч ось сосулька [38], и сосулька глупая”.
В общем, при всех расхождениях суть ясна: беззащитного молодого поэта зачем-то грубо обидели.
Теперь растерянный Гумилев боится идти к Рене Гилю, к которому его настойчиво направляет Брюсов. На первых порах причиной страха мог быть и плохой французский. Так или иначе, пока редактор “Весов” остается его единственным мэтром. “Я бесконечно благодарен, что Вы не переменили своего мнения обо мне как о человеке, – пишет Гумилев Брюсову 14 января 1907 года, – и прислали мне такое милое письмо после отзыва г. Мережковской, вероятно, очень недоброжелательного. И я надеюсь, что при нашем свидании, которое очень возможно, так как я думаю вернуться в Россию, я произведу на Вас менее несимпатичное впечатление”.
Если Мережковские в общении с Гумилевым проявили себя с самой несимпатичной стороны, то Брюсов – надо это признать – выказал в общении с юношей лучшие черты своей неоднозначной личности. Он не скупился на советы, не отказывал молодому поэту в разборе его опытов, старался помочь ему в литературно-практических делах. Учеником Гумилев был образцовым, даже несколько в средневековом духе: старательным, почтительным, послушным. Письма этой поры переполнены комплиментами произведениям учителя (стихам, рассказам, роману “Огненный ангел”), просьбами о советах и благодарностями за советы.
Вот несколько цитат:
Меня страшно интересует вопрос, какие образы показались Вам, по Вашему выражению, “действительно удачными”, и, кроме того, это дало бы мне известный критерий для писания последующих стихов ( 30.10.1906).
Ваше письмо пробудило меня. Я поверил, что если я мыслю образами, то эти образы имеют некоторую ценность и теперь все мои логичесекие построения опять начинают облекаться в одежду форм, а доказательства превращаются в размеры и рифмы. Одно меня мучает, и сильно, – мое несовершенство в технике стиха. Меня мало утешает, что мне только 21 год, и очень обескураживает, что я не могу прочитать себе ни одно из моих стихотворений с таким же удовольствием, как, напр., Ваши “Ахилл у алтаря”, “Маргерит” и др. или “Песню Офелии” Ал. Блока… Некоторые Ваши строки, как составная часть, вошли не в мое миросозерцание (это было бы слишком мало), но в формулировку смутных желаний моего астрального тела ( 24.03.1907).
Если бы мы жили до Р. Х, я бы сказал: Учитель, поделись со мной мудростью, дарованной тебе богами, которую ты не имеешь права скрывать от учеников ( 15.08.1907).
Я еще раз хочу Вас просить не смотреть на меня как на писателя, а только как на ученика, который до своего поэтического совершеннолетия отдал себя в Вашу полную власть ( 12.05.1908).
Человеку самолюбивому и ревнивому, Брюсову это обожание, безусловно, льстило. Но, с другой стороны, у него хватало в те годы юных обожателей и подражателей. Ни к кому из них он, однако, не относился так “по-отечески”, как к Гумилеву. И даже в те годы, когда он размашисто предавал все и всех – все же для Гумилева, убитого властью, которой он, Брюсов, ревностно служил, частью которой он стал, у него нашлись какие-то уважительные и человеческие слова… Об этом в свое время мы скажем подробнее.
37
Любопытно, что о встрече с А. Я. Брюсовым, близким Гумилеву по возрасту, никаких свидетельств нет. Зато родителей В. Я., наведавшихся в Париж, Гумилев в январе 1907 г. посещает – они передали Гумилеву книгу своего сына и “были так добры, что показали” две его фотографии.