Возле озера я потоптался в камышах, повозился с батарейками и включил запись: Золи стала растягивать и переставлять слова, и, как все остальные, я внимал, как зачарованный, ее голосу.
Потом Странский переносил слова песен Золи с пленки на бумагу, а я сидел рядом.
— Идеально, — сказал он, водя карандашом по одному стихотворению.
Он был убежден, что творчество Золи имеет глубокие национальные корни, но хотел придать ему современный лоск. Она приехала в город одна, зажав в кулаке влажный железнодорожный билет. Нервно теребила прядь волос, выбившуюся из-под платка. Странский вслух прочел ее стихотворение, она подошла к окну и отлепила от стекла кусок черной изоляционной ленты.
— Эта последняя часть неправильная, — сказала она.
— Последний стих?
— Да, последний кусок.
Странский усмехнулся.
— Размер?
Он, переставляя слова, предложил ей три варианта.
После третьего она пожала плечами:
— Может быть, так.
Странский внес исправления в набор. Она закусила губу, потом взяла лист бумаги с напечатанным стихотворением и прижала его к груди.
Я чувствовал, как в моей груди под дешевой белой рубашкой колотится сердце.
Неделю спустя она приехала снова и сказала, что старейшины одобрили текст и что теперь можно его опубликовать. Они рассматривали это как жест благодарности Странскому за его заслуги в годы войны, но мы понимали, что дело не только в этом. Мы были в авангарде, подобной поэзии прежде не существовало, мы сохраняли и видоизменяли мир цыган, в то время как менялся окружающий их мир.
— Невероятное случается, — сказала она, когда Странский повел нас в книжный магазин в старом городе.
Золи бродила среди стеллажей с книгами, трогая их корешки.
— Кажется, нет никаких стен, — некоторое время она стояла рядом со мной, рассеянно водя пальцами по моему предплечью, потом посмотрела на свою руку и отдернула ее. Она повернулась, прошла вдоль стеллажей и сказала: — Я чувствую: слова в книгах скачут, как кони.
Это сравнение показалось мне наивным и ребячливым, но Странский сказал, что до сих пор она, вероятно, не бывала в книжных магазинах. Набродившись вволю между стеллажами, она села почитать книжку Маяковского. Ей даже не пришло в голову, что книгу можно купить. Я подарил ей этот томик, и она с благодарностью снова прикоснулась к моей руке и потом, на улице, спрятала его в карман своей третьей юбки.
Странский неодобрительно посмотрел на нас и шепнул мне:
— У нее есть муж, сынок.
За город мы поехали на поезде. Пассажиры разглядывали нас: я был в комбинезоне, Золи в цветастом платье, подол которого, садясь, она откинула в сторону. Мы вместе читали Маяковского, наши колени почти соприкасались. Свое желание я считал запретным, но более всего на свете хотел посмотреть на ее распущенные волосы. Распустить их она не могла: замужняя женщина не должна ходить с непокрытой головой. Я воображал, как бы она выглядела, если бы волосы ниспадали свободно, представлял себе их тяжесть на своей ладони.
На станции она побежала к Петру. Он поджидал ее, сидя в телеге и положив на колено шляпу с вмятинами в тулье. Она прошептала ему что-то на ухо, он засмеялся, тряхнул вожжами, и телега поехала.
Я тогда видел себя со стороны, словно кого-то другого, и делал то, что стал бы делать только кто-то посторонний. Я мысленно велел им вернуться. Станционный смотритель пожал плечами и отвернулся, скрывая усмешку. Прозвонили часы на башне. Я сидел на станции три часа, потом закинул рюкзак на спину и пошел за телегой долгими проселочными дорогами. К сумеркам, до крови натерев ноги, я пришел в табор. Собравшиеся у костра мужчины приветствовали меня. Мне сунули банку самогона. Петр пожал мне руку.
— Выглядишь так, будто тебя выдрали, — сказал он.
Золи сочинила песню о скитающемся англичанине, который ждет свистка на железнодорожной станции. Петр, стоя рядом с женой, играл на скрипке, остальные смеялись.
Я усмехнулся и подумал, что было бы хорошо отдубасить как следует Петра, втоптать его в грязь.
Он ходил по табору, дыша со свистом. Казалось, он носит свою болезнь под мышкой, но, когда Петр садился, она распространялась вокруг него. Спустя какое-то время он стал слишком слаб, чтобы выходить из кибитки. Золи, закончив петь, возвращалась к нему в темноте, садилась у его кровати, ждала, когда он уснет, когда стихнет его кашель.