Рубашка у него на груди вздымалась, но я тогда мало думала о нем, чонорройа, сердце мое не тянулось к нему.
Луна скрылась, стало темно, казалось, звезды занимают на небе больше места, чем черный фон. Мы шли далеко от троп и грунтовых дорог, проходивших по склону горы, держались леса, поднимались с каждым шагом все выше по крутому склону. Оба молчали, и молчание не обременяло его, и на подъеме он лишь раз быстро обернулся, услышав какой-то звук. Положил рук/ мне на голову и заставил пригнуться. Далеко среди деревьев два фонаря освещали крутой уступ, обшаривая скалы. Я подумала, что нам придется взбираться на них, но мы повернули в сторону и быстро пошли через лес от этих скал. Подъем становился все круче, пока мы не вышли из леса. Впереди лежала каменистая осыпь.
— Поосторожнее с камнями, — предупредил он, — они скользкие.
Мы двинулись вперед, перевалили за гребень горы, но на вершине он повернулся ко мне и сказал, что самая трудная часть пути еще впереди, что карабинеры имеют на него зуб и схватить его — для них самое милое дело.
Перед спуском он развязал веревку и поправил мешок на спине. Чем ниже мы спускались вдоль больших серых валунов, тем слышнее становился шум воды. Пошел дождь, я поскользнулась в грязи. Он поднял меня и сказал:
— Я знал, что рано или поздно ты потеряешь равновесие.
Но я понятия не имела, что это значило.
— Не боишься полиции? — спросил он.
Я стала медленно сочинять ответ, желая, чтобы он хорошенько все понял, потому что эти слова когда-то любил повторять Станислаус. Я хотела оставить что-то на память этому странному человеку, Энрико, и сказала по-немецки:
— Я с удовольствием вылижу кошачью задницу, мой дорогой друг, если от этого у меня во рту пропадет вкус полицейских.
Он попятился и засмеялся.
Остаток ночи я провела в построенной им хижине. Он сделал щеколды на двери из остатков резиновых покрышек, на досках были пятна дегтя, окошки маленькие. Один предмет мебели казался там неуместным — письменный стол с откидывающейся крышкой, набитый бумагами, некоторые из них пострадали от воды. Он дал мне одеяла и графин холодной горной воды, сложил в кучу на столе продукты, копченое мясо, сушеные овощи, банки сгущенки, а еще спички и даже фонарь, сказал, чтобы я угощалась, и пошел заканчивать какое-то дело, которое у него было в деревне Саппада. Дверь, закрывшись за ним, щелкнула.
Итак, я перешла еще одну границу и оказалась в Италии.
При виде кровати я исполнилась радостью, упала на нее и вытянулась наискосок, от одного угла к другому. Снаружи доносился шум реки. Я быстро заснула. Я знала, что он вернулся, потому что видела мокрые следы на полу. Похоже, он пришел несколько часов назад, так как свет был ярок и желт, когда я услышала его хриплое дыхание. Сидя в стоявшем рядом с кроватью кресле, он, обращаясь ко мне, пробормотал что-то по-итальянски и снова ушел, тихо закрыв за собой дверь.
Все это я рассказываю тебе, чонорройа, чтобы сказать, что побуждение идти дальше у меня пропало. Есть старая цыганская поговорка, что река не там, где ее начало или конец, но мне показалось, что я определенно перевалила через гребень какой-то большой горы, отбросила мысль добраться до Парижа, и моя походка изменилась. Я завернула в одеяла продукты, которые он мне оставил, благодарно поцеловала стол и вышла из хижины.
Я шла по дороге через равнину полных пять дней и не могла не думать об Энрико, о том, что он ни о чем меня не расспрашивал, и в этом я не находила ни недостатка любопытства, ни неприязни. Чем дальше я уходила от него, тем ближе ко мне он оказывался. Однажды, много позже, он сказал мне:
— Если живешь рассудком, жизнь так странна, что просто понятия не имеешь, что ждет тебя за следующим углом.
Мысль очевидная, но большинством из нас забытая.
В дождливый день в горах я услышала шум едущей машины. Он подъехал на разбитом джипе, позвал меня и сказал, что, наверное, я немного устала, и я согласилась.
— Добро пожаловать в джип, чем не убежище?
— Вряд ли это убежище, ведь крыши-то нет.
Он пожал плечами:
— Всегда можно вообразить, что крыша есть.
Я осмотрела горы, подошла и села на сиденье рядом с ним.
Разве здесь не сухо? — сказал он.
Джип развернулся, нас поливал косой дождь. Я сжалась перед работающим обогревателем. Дорога открылась перед нами. И тут, чонорройа, рассказ о моих странствиях заканчивается.
Мы поехали в кафе, где Паоли, стоя за прилавком, покачал головой, усмехнулся и пригласил нас сесть.
Я спросила Энрико, почему он никогда не расспрашивал меня, каково быть цыганкой, а он ответил вопросом на вопрос: почему я никогда не спрашивала его, каково не быть цыганом?