Лев Рыжков
Золотарь
(Проклятые Миры — 001)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. Кристоф — Леопольду
Приветствую тебя, старина Леопольд!
Пишу тебе первое за эти дни письмо. Будем точны: три дня. Именно столько времени, если не ошибаюсь, миновало с поры моего исчезновения. Вообще-то я и не исчезал никуда. Меня просто… гм! скажем так: похитили. Представляю себе, какой переполох поднялся на кафедре нашего почтеннейшего профессора Дритцера (дай Боже никогда более не видеть этой физиономии!), какое недоумение, должно быть, овладело нашими с тобой соучениками. Силюсь вообразить, дружище, как старая поганка Дритцер выгибает вопросительными знаками кусты седых бровей и воздымает наставительно указательный перст, топорщащийся желтыми огрызками заусенцев, как легкие дуновения сквозняков проникают старцу под парик, как пудра с фальшивых буклей мешается с ветхой стариковской перхотью, как эта смесь подобием снегопада осыпается на лоснящиеся плечи его кафтана, как профессор, дребезжа немощью голоса, изрекает примерно следующее: «Лично я никогда не сомневался в том, что господин студент Клотцель окончит свои дни на виселице. Во всяком случае, очевидно было, что помрет он не своей смертью». Далее старая калоша предполагает, что так оно все и вышло. Предположения эти плавно переходят в тираду о пользе многочасовой зубрежки и вообще прилежности в учении. Особо отмечает дорогой наш профессор важность аккуратного внешнего вида, коим студиозус несомненно должен обладать, дабы не постигла его судьба злосчастного студента Клотцеля.
А как, должно быть, ярится и мечет громы с молниями наша квартирная хозяйка фрау Хисс! Какой она, полагаю, подняла визг и верезг! Как же так?! Исчезнуть бесследно, не оплатив жилья за четыре месяца! Не исключаю, что эта особа ворвалась и внутрь моего обиталища. И вот там-то она увидела… Сам, впрочем, знаешь: сказать, что там не прибрано, значит ничего не сказать. Как лютовала и окаянствовала наша фрау бывшая кастелянша, несложно себе вообразить. Да если всем зевесовым фуриям и гарпиям повыдергать из хвостов перья, то и тогда, думаю, не поднимется столь ужасных воплей, каковые, нисколько не затрудняясь, изрыгает наша фрау. Хе-хе-хе…
Прошу прощения, дружище, за кляксу. Сейчас я так смеялся, что даже разлил чернила.
Напиши мне, Леопольдушка, обязательно напиши. Оч-ч-чень интересно, правильно ли я предполагаю. Напиши, не поленись. А письмо свое отдай тому посыльному, что принесет тебе мое послание. Да! Он должен передать тебе также денег: это моя квартплата за четыре месяца — передай кастелянше, и тебе, дружище, там. я переслал на карманные расходы пятьсот талеров. Успокойся, Леопольд, все в порядке. Я никого не убивал и не грабил и уж подавно не записался в казначеи его величества. Совесть твоего друга чиста, как оставленная им комната. Шутка. Кстати, денежки счет любят, так что пересчитай, чтоб каналья посыльный не утаил себе ничего. Если не жалко будет, талер или два дай ему на чай. Не знаю, как на чай, а на кабак ему точно хватит.
Ба! Дружище Леопольд! Ты, мне кажется, удивлен сверх меры, чешешь в затылке пятернею, и глаза твои круглы и огромны, подобно юбилейным монетам. Сейчас я изложу все по порядку и ты прекратишь удивляться.
Впрочем, у меня и самого-то в голове не очень укладывается, что я — забытый Господом и всеми архангелами студент-медик — оказался вдруг наследником огромнейшего состояния, баронского титула фон Гевиннер-Люхс и самого настоящего старинного замка. И кто бы мог подумать, что богатый старый хрен Карл-Людвиг фон Гевиннер-Люхс, чье богатство заставляет зеленеть и морщиться от зависти, является, оказывается, моим черт-знает-сколько-юродным дедушкой, а я вроде как единственный его наследник. С ума сойти!
До сих пор я как-то даже не мог прийти в себя. Как же так? Откуда ни возьмись — такое вот богатство. Порою мне кажется, что я сплю. У меня даже завелась привычка: коль случится мне чему-нибудь здесь удивиться — щиплю себя. Больно, с вывертом. Как мнительный человек, ежечасно проверяющий, не подхватил ли он какую такую заразу, так и я сомневаюсь порой: не сплю ли я, — и страшусь проснуться.
Вот и сейчас, дружище, пишу тебе, находясь в Зале Для Ведения Текущих Дел. Зал мне чем-то симпатичен. Может быть, тем, что он не столь огромен, как остальные залы этого более чем странного замка, в которых чувствуешь незримое присутствие какой-то странной, прячущейся по углам, паутинной тайны. И, как бы ты ни был храбр и… не могу подобрать слова, пусть будет «отважен», хотя я и имею в виду что-то немного другое… в общем, будь ты хоть самим Гераклом, при виде всей этой необъятной, приходящей в упадок роскоши, никому не нужной, затхлой, пылящейся, — ты неминуемо почувствуешь себя чем-то мелким, ничтожным, вроде таракана или крысы. И вот зта-то агорафобия и вынуждает меня искать места потеснее, поменьше, поуже. Только сейчас я, например, осознал, как уютна была моя конура у фрау Хисс. Уютна, несмотря на грязь, неприбранность, беспорядок. Но это была моя нора, обжитое и вполне уютное место. Здесь же нора чужая, стылая, холодная, огромная, — норища.
Сейчас я сижу за огромным столом в не очень огромной зале, в огромном ящике стола — огромная масса гусиных перьев. По левую мою руку на столе лежит огромная пачка писчей бумаги — каждый лист пропечатан фамильным (моим!) гербом. По правую руку — огромная же бутыль рейнвейну 1695 года. (Очень вкусная, замечу, вещь. Приезжай, Леопольд, угощу.) Когда нужная фраза нейдет в голову, я двигаю бутыль по столу. На вековой пыли, которая, кажется, въелась в красную древесину стола, остаются мокрые круги. Я, наверное, уже очень пьян. По углам чудятся скользящие черные тени. Огонь пяти свечей тускл и освещает едва половину стола. Я смотрю в темноту и (должно быть, спьяну) мне чудится, что темнота эта перемещается какими-то комьями. Комья разделяются, склеиваются вновь, двигаются, как кольца жира в наваристом мясном бульоне. Я закуриваю трубку, и голубой табачный дым замысловато вплетается в темноту, растворяется в ней, на мгновение испещряя ее черный мрамор светлыми прожилками.
О! Тысяча чертей! Такое уже никуда не годится — пять клякс на одной странице. Должно быть, я уж напился. Ладно, Леопольдище, не скучай, и спокойной тебе ночи. Завтра продолжу писать.
Твой друг Кристоф Клотцель, барон фон Гев… к черту титул — просто Кристоф.
2. Снова Кристоф
Извини, дружище, два дня не писал. Некогда было. Да и ты, надеюсь, без денег там еще не загнулся. Наберись, дружок, терпения: пока я не опишу все свои тутошние приключения, денег тебе не видать как собственного аппендицита.
Теперь, Леопольд, поведаю тебе, почему два дня не писал, и пусть голодный твой желудок от зависти липнет к позвонкам хребта.
Надо сказать, что я тут порядочно извелся от скуки: в новом моем замке не с кем даже поговорить. (Ужас! Ведь дедушкино завещание гласит, чтобы я жил здесь целый год, безвылазно. Максимум, что разрешено, — выехать на полдня в ближайший городок.)
И вот позавчера мы с матерью и сестрицей наконец-то в этот городок собрались. Выехали затемно, потому что городок хоть и ближайший, но от нашего, то есть моего, замка отстоит на сорок с чем-то верст. Приехали мы вовремя, как раз на ярмарку. Мать с сестрою сразу же в тряпочные ряды отправились, я их сопровождал попервоначалу, потом надоело: примеряют что-то, туда идут, сюда идут, возвращаются, торгуются. В общем, плюнул я на них и пошел самостоятельно бродить по ярмарке. А денежек у меня в карманах было ой-ой-ой сколько — мы, Леопольд, с тобой столько и за год не тратили…
И побрел я в ближайшую пивнушку.
Городок, между нами, неважный. Несколько дюжин домишек, в центре — ратуша, по окраинам — огороды, по бокам — лесистые горы, все — как на открытках рисуют. А по главной улице — важные — шляются в дурацких шляпах с перьями лесорубы из окрестных деревень. О, думаю, Боже, Боже, Боже! — целый год нельзя из этой дыры выбираться. Но что делать?
Заказал в пивнушке три кружки портера. К несчастью, пивнушка эта кишмя кишела чертовыми дровосеками, которые, как оказалось, только и искали повода с кем-нибудь подраться. Сначала все было мирно: я сидел, потягивал темное горькое пиво, угостил пару лесорубов. Но кто ж знал, что они такие сволочи. Стали они меня расспрашивать: кто, мол, такой? Я им без утайки: барон, говорю, фон Гевиннер-Люхс собственной персоной. А эти канальи подняли меня на смех, а один даже, дурачась, петушиным голосом стал визжать: «Ваше баронское высочество! Ваше баронское высочество!» Я, естественно, возмутился и, как всякий порядочный дворянин, заехал мерзавцу пивной кружкой в харю.