Проклятые поздние деньги. Теперь в мечтах я приезжаю с этими деньгами — туда… И делаю их всех счастливыми. Вот я и брат привозим новые диваны, стулья. Выбрасываем старую кровать и всякую подкрашенную рухлядь, только письменный стол оставляем, сделанный отцом из платяного шкафа.
Там было все на мне, как на вороне, и старый темно-вишневый шкаф стоял пустой. Отец смотрел на этот шкаф, доставшийся ему случайно, и улыбался. Такое было у него лицо, когда он вынашивал свой тайный замысел.
Подует ветер, зашумят березы, и начинается… На чердаке, на сеновале, под елкой у костра, когда согреюсь, вижу два окна, сияющие в темноте, как будто я бегу с Днепра, вижу младшего брата, он проявлял в кладовке фотографии, мечтая поступить во ВГИК.
Вижу воробья, слетающего к нам на стол. Я подобрал его в снегу полузамерзшего, принес домой за пазухой и воробей жил у нас до весны, обедал вместе с нами, клевал из масленки, а когда растаял снег и заблестели лужи, он долго чирикал на открытой форточке. «Прощается» — сказал отец, так он пронзительно чирикал и улетел.
Вдруг вижу — деревянный мост и речку Дубровенку, и девочку в нарядных белых гетрах с нотной папкой, с бантом на голове. Она почувствовала, что я обожаю ее и тонко улыбалась, а я шел ей навстречу и не мог дышать.
Шел, ненавидя полное ведро картошки — в одной руке, и десять литров керосина — в другой, но если бы не эти тяжести, я улетел бы в небо.
В окне течет река. Все сбывается в прошлом. И обломки воздушного замка тяжелее кирпичных…
Но долго с этим жить нельзя, из-под обломков надо выбираться.
*
(На Керети)
Интеллигентный даже в телогрейке биолог Сидоров сказал:
— Успеем!
Доплыли на его моторной лодке до Чупы. На двери магазина — амбарный замок.
— Придется ночевать.
— А где?
Я заглянул в окно инспектора Рязанцева, — белая ночь сверкает в зеркале пустой квартиры. Уехали…
Пересекая запахи хлебопекарни, остановились…
Я подошел к окну, просительно соединив ладони. Там засмеялись и вытолкнули нам буханку хлеба с затеками печного жара на хрустящей корке.
Только хлеб можно есть в темноте, под стогом сена. Яйцо — нельзя и яблоко — нельзя, в нем прячется червяк.
Подождали, пока он остынет. Поели хлеба и запили из колонки, ловя губами жесткую струю, такую сильную, что на губах осталась боль, как от удара, но холод исцелил.
— А что не доедим, то птицам отдадим! — Сейчас придумалось.
Я положил остатки на бревно и вообще я не молюсь траве, ведь хлеб — это трава.
Дошли до леспромхоза. Сторож вспомнил — «ты подарил мне сигаретки» и открыл контору.
В углу лежали лозунги, натянутые в деревянных рамах.
— А вот и раскладушки!
Устроившись на лозунге — Мир! Май! Труд! — я накрылся ватником. Из форточки тянуло винным запахом опилок, сырой коры.
Нет одежды удобнее ватника. Он ничего не весит, в нем тепло, легко, движения не стеснены, он дышит, он — быстро высыхает у костра, он — вещь почти одушевленная, поэтому местоимение «он» кажется мне уместным, к тому же наши пиджаки, рубахи, висящие на стуле, запечатляют наши настроения… Бывает, рукава висят как у подранка, встаешь, превозмогая сон и поправляешь их, чтобы летали!
Правда, обычный ватник из хб напоминает о лесоповалах и колючей проволоке, но дорогая шляпа из велюра и свежий воротник рубахи придают естественный изыск паломнику воды со спиннингом и золотой блесной с клеймом пробирного контроля.
В ненастье ватник идеально сочетается с непромокаемым дождевиком из невесомой ткани. Увидишь на мгновение себя в реке и, улыбаясь, вспомнишь: «пурпурная мантия кардинала была возмущена власяницей бедного иезуита». О, эти книги детства! Они как брошенные рудники, в которых торопливые старатели оставили гораздо больше, чем нашли.
Утром купили десять килограммов серой соли крупного помола, канистру керосина, сто коробок спичек и пряников, засохших, как ракушечник в каменоломнях Рима. Когда рассчитывался, посмотрел на деньги с удивлением, как будто я их не узнал.
Теперь у нас все есть. И ветер тоже…
Два рыболова мрачно наблюдали, как мы садимся в лодку. Один поймал мой взгляд и покрутил корявым пальцем возле головы.
Метровая волна в открытом море может захлестнуть пластмассовую лодку и затопить в одно мгновение. Мы шли на двух моторах в километре от берега, ближе нельзя, волнение воды опасно тем, что ты не видишь камни. Пробковый пояс не поможет. Холод парализует мозг. Руки и ноги выключаются примерно через три минуты, от силы через пять.