Под дождиком бежал домой и засмеялся — не промокну!
Ночью меня трясло, лицо горело, и вот тогда кошмарные видения меня столкнули с ужасом бессмертия…
Сначала это был какой-то рынок. Я долго выбирался из толпы, уже не видя ни капусты, ни огурцов. Мои ноги цеплялись за ноги людей, я шел в бесконечной толпе, продирался сквозь плотную массу стариков и старух на улицах и в переулках и вырвался из города, но и там было столько людей, что иные сидели на ветках. Какой-то юноша мочился на глазах своей любимой. Я спросил у старухи:
— Почему здесь так много людей?
— Здесь еще ничего.
— А дальше?
— Ты что, с неба свалился? — рассвирепела старуха. — Куда нам деваться, никто ведь не умирает.
— Как не умирает?
— А иди ты…
Под кустом валялась смятая газета. Я поднял ее и прочел заголовок: «Ужас бессмертия».
Триста лет назад ликующее человечество избавилось от смерти. Кто мог подумать, что на памятниках гению появятся слова:
— Будь ты проклят!
— Да здравствует смерть!
Весь ужас в том, что мы уже привыкли жить с ощущением бессмертия. Мы не хотим вернуться в прежнее состояние и не можем жить дальше, даже ограничивая рождаемость.
Плотность населения на Антарктиде…
В окне до горизонта — ни души! Еловый лес на берегу реки, и ни души вокруг, но радостно, как в детстве, когда все лето было впереди.
*
Днем еще лето, а вечером и утром осень пронизывает холодком. Рябь набегает на лицо, и мой двойник со спиннингом стареет прямо на глазах, а мне стареть нельзя. Я не подсвечник и не статуэтка в лавке антиквара, где уважают старость.
Я знаю, где живу, здесь мне никто не скажет: «Старшим преимущество».
Какие-то шуршавые слова, как попрошайки с шамкающим ртом.
В оригинале звук отчетливый и величавый:
— Сэниорэс приорэс! Что означает — старшим преимущество. Латынь.
Рябь улеглась, лицо помолодело. Я подымаюсь по крутому склону — без одышки, мне стареть нельзя.
Марухин и Олег уплыли на попутной лодке за провизией, и я — один, иду и громко повторяю:
— Сэниорэс приорэс!
*
Белая кружка, соль, зеленый огурец на ледниковом камне… Интуитивно я люблю привычные цвета.
Когда моя жена купила черную посуду (на тарелке муху не увидишь), в моем сознании возник сигнал опасности, как на дозиметре возле «Добрянки».
Оттуда я ушел, не задевая ивы.
Поджариваю сало на костре, завариваю чай и ставлю кружку на другой валун, слегка затопленный, быстрей остынет.
Марухин и Олег спускаются с холма, я вижу вспышку на блесне Олега.
Блуждающий мираж библейских рыболовов. Безлюдье приближает к прошлому…
*
(На тропе)
— Почему-то они выбирали меня. Уже тогда. И кем я только не был!
В пятнадцать лет, еще не целовавший, я был развратником, и на столе у нас в 12 ночи танцевали девушки.
Там же мать проверяла тетради, на другой половине стола.
— Еще придумают и не такое.
— Дай Бог дожить!
— Еще узнаешь о себе такие чудеса, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
— Дай Бог дожить!
*
(На тропе)
Лапландский серебристый мох, свисающий с куста, обрисовал знакомое лицо с волнистой бородой.
— Вы нравитесь себе, синьора? — спросил художник, сдернув покрывало с небольшой картины.
— Ой!
— Что-то вас огорчает?
— Здесь я такая хитрая.
— Нет, вы таинственная.
— А где цепочка с золотым сердечком?
— Цепочка отвлекала.
— Кольцо не нарисовано. С рубином…
— Ну, синьора, если картина вам не нравится, вот ваш задаток.
— А если кое-что подрисовать?
— Подрисовать? Затея интересная, — сказал, смеясь морщинами, художник, — напишите ваши пожелания…
И вот она идет мощеным переулком и бормочет:
— Цепочку не нарисовал, кольцо с рубином не нарисовал, как будто у меня нет украшений, я же не бедная.
У синьоры Паолы войдешь и видишь на стене портрет, больше окна, а этот маленький. Надо было заказать ее художнику. Я так и сделаю!
Глаза блеснули, каблуки зацокали бодрее. И появилась странная улыбка Моны Лизы, та самая…
Кого здесь только не увидишь сквозь серебристый мох, свисающий над головой, пока проходит дождевая туча.
— Комар под пленкой оглушил меня, как будто я сидел под колоколом.
— Контузия! — смеется брат.
Под баркалабовскими грозами в июле мы отбегали ночью от костра, ложились на лугу и накрывались пленкой. Дождь пробегал по нашим спинам. В отверстие, оставленное для дыхания, текла такая свежесть, что земля кренилась…