*
Ночью прошла гроза, и я боюсь проспать сбитые ветром яблоки.
В овражном переулке, что ведет к базару, яблони свешиваются над деревянным тротуаром и над лестницей. Надо только прибежать туда пораньше и наберешь кошелку «белого налива»… Упавшие на землю яблоки — ничьи. Срывать нельзя, а что упало, то пропало. Только бы не проспать!
В открытое окно текут потоки свежести, и голова моя пьянеет, я лежу на воздухе и засыпаю… А когда проснусь, яблоки все подберут — до следующей грозы. А когда она соберется? Может, ночью ни одной не будет или начнут громыхать недели через две, летние яблоки уже уплывут к торговкам. Эти — первые, самые вкусные и дорогие. Мать приносит с базара два яблока, брату и мне.
От волнения и от обиды, как будто я уже проспал, больно кусаю губы, стараясь превозмочь свое безволие. Силы небесные меня затягивают в сон, диван плывет, и я опять кусаю губы.
Лежу с открытыми глазами и смотрю в сверкающее черное окно, смотрю на мокрый серебристый тополь. Совесть моя чиста, мне трудно не заснуть, но я не думаю об этом и ничего не знаю о нечистой совести.
Нет, лучше я дождусь рассвета во дворе.
Тихо встаю, беру клеенчатую сумку, теперь таких не делают, и тихо открываю дверь. На улице светлей, чем дома, потому что больше неба. Бегу по мокрому булыжнику. Пожарный переулок, запахи развалин и сараев, кинотеатр «Родина» с Тарзаном на афише, в скверике возле скамеек блестят селедочные головы, вонючий рыбный магазин и… лестница, ведущая через овраг к базару. Спускаюсь в яблоневый переулок и вижу прямо под ногами в лужах, в траве, в канаве — белые большие яблоки. И на дощатом тротуаре. В июле даже буквы округляются — июль. И если падает с баржи коробка, то от нее расходятся круги, а не квадраты.
Я подбираю яблоки, прохладные и мокрые, и вздрагиваю, — на крыльце стоит старик, хозяин сада.
Он говорит:
— Бери, бери, не бойся.
Я молча прохожу мимо него и слышу:
— Кто рано встает, тому Бог дает.
Я быстро набираю полную кошелку, она оттягивает руку, в овраге — тишина, враги все спят, по скользкой лестнице взлетаю в город и бегу домой. Всем хватит! И брату, и отцу, и матери. Во дворе я вытираю о рубаху яблоко, надкусываю, и тонкий запах «белого налива» долго висит после меня в подъезде. Об этом я не думаю.
И тот старик, измученный бессонницами или совестью, и лестница, ведущая через овраг, и яблоки на мокрых досках исчезли навсегда с такой щемящей безвозвратностью, с такой невозвратимостью, что в Могилев я больше не приеду.
*
Шли по тропе, и я сказал Марухину:
— В глазах какой-то голый куст и лодочный сарай. Зачем они сейчас возникли?
— Причуды памяти…
— Но почему невзрачные места? Столько было роскошных закатов! На Сояне, на Керети… Так нет же, голый куст, канава вдоль забора… Необъяснимое сочувствие невзрачному.
Тропа сужается, и я молчу. Спиной не разговаривают. В глазах — река. Осины. Мокрый мох… «Классические мифы древних греков», книга, купленная в Умбе.
— Почему ты смеешься?
— Я упрощаю мифологию!
— А можно вслух?
— Нарцисс не мог сидеть так долго над водой без удочки и без горбушки хлеба, натертой чесноком.
Невыразимый звук согласия…
— Когда я убегал на Днепр, мать говорила:
— На целый день не уходи.
А отец говорил:
— Захочет есть, вернется.
Марухин сел на мокрый мох и стонет от восторга.
— Нарцисс… Захочет есть, вернется!
*
(На Сояне)
Усилия античного солдата, вооруженного пращой, и спиннингиста с двухкилограммовой сумкой — примерно одинаковые.
Измученные, мы пришли домой. Не было сил сготовить ужин.
Из двух лошалых самок достали недозрелую икру, обычно мы их отпускаем, но этим рыбам не повезло, слишком глубоко застряли в челюстях крючки.
Икру обдали кипятком и съели по тарелке свернувшегося плотного белка, похожего на недоваренный горох.
Проснулись мы одновременно от внезапной боли. К горлу подкатывала тошнота. Марухин выбежал из дома, зажимая рот.
Даже испорченная семга не вызывает отравлений. Лосось «с душком» у местных жителей считается деликатесом, как у французов сыр «Рокфор».
— Диагноз — отравление белками, — весело сказал Марухин, — мы съели по тарелке витаминов!
Всю ночь мы пили чай, инстинкты самоизлечения нам подсказали, что лучше не ложиться, чтобы вода быстрей промыла печень. Если лежишь, в твоем желудке — озеро, если стоишь — река.
К утру пришли в себя и затряслись от смеха.
— Допустим, у тебя есть миллиард, — сказал я бледному Марухину, — а твоему желудку хватит четырех картофелин. Даже тарелку семужьей икры ты съесть не смог!