*
Инспектор Тишин — инвалид реки. Пальцы его хрустят, колени щелкают, а в рюкзаке у Тишина — ти-ши-на. Зарплата меньше, чем у продавца в киоске, но никуда он не уедет. И Харьковский останется в Сояне. Я знаю, что их держит. Азарт погони, которой миллионы лет — от мамонта и до Марухина.
— В Умбе ты покупаешь сахар-рафинад, а в Варзугу привозишь сахарный песок, — сказал нам Тишин.
— Ну и что? Мы будем посыпать морошку!
Тишин махнул рукой, и мы поехали.
— Дальше дорога будет хуже.
— Неужели бывает хуже?
— Машина не выдержит тряски.
— А мы?
— Резина и металл изнашиваются быстрей живой материи, — сказал философ Тишин, — знаешь, сколько лодочных моторов я пережил? Сколько напильников, отверток, гаечных ключей… А сколько чайников! Резиновые сапоги — на два сезона. Надо немного подождать, пока отступит море.
Олег нашел родник, подвесил чайник над огнем, Марухин расстелил клеенку, нарезал хлеба и открыл консервы.
— А почему живая человеческая кожа, задень крючком и проступает кровь, выносливей резины и брезента?
Слушая Тишина, я молча вспомнил темные заборы и переулки юности, где отвлекал погоню от приятеля, он был хромым, и в свете фонаря, когда они отстали, увидел на ладони белую полоску…
Пальцы мои были липкими от крови, в кустах поранил руку, но царапина в минуту затянулась от страха или от волнения.
*
Остановились возле «Корабля» — продолговатого гранитного холма, где добывают аметисты. Я подобрал осколок, переливающийся на изломе лиловыми лучами.
— Сакральный камень византийских императоров…
Мы оглянулись. Из бревенчатой сторожки полигона возник интеллигентный сторож и вежливо сказал:
— Мечтаю закурить.
Марухин выделил ему несколько пачек сигарет.
— Я не во сне? — спросил счастливый сторож.
В знак благодарности он одарил нас целым рюкзаком сиреневых сияний.
— Привет из Византии.
До устья Варзуги мы ехали песчаной полосой отлива, идеально ровной, упоительной после ухабов.
Море плескалось под колесами, а слева простирались Кузоменьские пески, безлюдные заветренные дюны, печальные, как детская любовь.
— Только в свою реку идет она из Баренцева моря и Атлантического океана, только в свою реку, минуя все другие. Неповторимый вкус родной воды запечатлен ее тончайшим осязанием… Дальше думать боюсь.
Заборщиков, инспектор Варзуги, достал никелированную фляжку, подарок за собачью службу от коллег по ревматизму.
— За Варзугу?
— Нет, за ухабы…
Вся Варзуга была в кругах и всплесках.
— За ухабы от Умбы до Варзуги!
*
Развернутые спальные мешки с рисунками материков и океанов, с жирафами и пальмами — наши географические одеяла.
Нарядная клеенка на столе, железная коробка с чаем и белые эмалированные кружки до стены продолжают приятное глазу пространство, — владения Марухина перед набегами Панкова, правда, не более чем половецкими, преувеличенными в «Слове о полку», что подтверждает подлинность и время написания, хотя при чем тут время?
— Дружину твою, князь, птицы крыльями приодели…
На Сояне есть место, где ручей напоминает голос Дмитрия Сергеевича Лихачева, его негромкий смех за чаем в Комарове.
В свой день рождения он подарил мне ручку с золотым пером и каждодневную тетрадь в красивом переплете, «для стихов», а я записывал в ней связки чисел, выпадавших на рулетке: 21–12, 29–36…
Произошло признание, и Лихачев смеялся, как вода, под ивами на перекатах.
*
— И Сулб уже не течет серебристыми струями к Переяславлю, и Двина помутнела под криками половецкими (вброд перешли Двину)…
— На Немиге снопы головами стелют, молотят цепами железными, жизнь кладут на току, веют душу от тела…
При чем тут Оссиан с его риторикой?
— Скрипят телеги в полуночи, будто лебеди заметались…
— Рцы! — пронзительная ось несмазанного колеса.
— Волки воем в оврагах грозу подзывают…
Какой-то белорус из Полоцка (Ходына?) гипнотизирует века метафорами гениальной силы, белкой течет по древу речь Бояна, в Киеве слышит, как звонят Всеславу в Полоцке колокола, и увлекает ритмом скачки, — в пятницу спозаранок потоптали полки половецкие, и пречет в буквах карканье (говор галочий пробудился), и удлиняет строчку, — «перегородили русичи широкую степь щитами», и на ходу роняет поговорки — «с конца копья вскормлены. Что тебе Волгу, веслами расплескать?». И завораживает звуками «а Игорь рече: — О, Донче!». Как такое возникло в XII веке среди повествовательной риторики?