Такой веселый сон с дырой в заборе.
Меня им не поймать! Сейчас проснусь, и старости как не бывало, а книги все стоят, и между ними — щели. Нашла кого ловить своими ноутбуками.
*
(Легенда о Сервантесе)
Заготовитель провианта для испанского королевского флота, солдат Мигель Сервантес, потерявший руку в морском бою, завез домой бочонок масла и мешок муки, но по доносу наблюдательных соседей (детишки стали веселей и больше бегают) был осужден и отбывает срок в Севилье, где сочиняет длинную пародию на рыцарский роман про хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского.
Тюремный двор перебегает надзиратель с платком на голове.
Жара скрутила листья и стручки акаций. В Севилье очень жарко, а в тюрьме прохладно, и на свободу выходить не хочется. Там нищета, а здесь дают баланду и вино. Осадок можно выливать в чернила, добавляя сажу.
Сегодня он почувствовал, что книга заскучала.
Парализованной рукой во сне ловил метафору и не поймал.
Два надзирателя вкатили бак с баландой, толкуя о своем.
— С утра поеду к мельнику.
— Возьми и мне мешок.
И вот она — метафора! И Дон Кихот с копьем наперевес летит на ветряную мельницу.
Подсказка Бога через надзирателя, незлого хлебореза.
Нет, это вор сказал ему:
— Поеду к брату, буду жить на мельнице, там изготовлю новый инструмент…
И подвигнул. Обнять его! Отдать монету, спрятанную в башмаке.
И сочинять, подмигивая человечеству, все зная наперед… Могила затерялась, и Дон Кихот уехал навсегда из скучной книги. Не захотел смешить испанских пастухов. Великие творения чудят, не подчиняясь замыслу.
Одна метафора, подсказанная вором или надзирателем, и вместо старика с тарелкой на усохшей голове — бессмертный Дон Кихот, превосходящий славой Бонапарта и Александра Македонского, одна метафора…
А вот еще одна. Проворный Санчо разболтал муку и на щите печет пшеничные лепешки, а Дон Кихот снял раскаленные доспехи и опустил худые ноги в холодок ручья.
Забыл, не записал. Досрочное освобождение — под жгучий зной с монетой в башмаке. Суконные штаны в жару усугубляют унижения.
Мигель Сервантес изгнан на свободу.
*
Тень вертолета, догоняя нас, скользит по краю тундры. Внизу стоят озера без названий, в них никогда не отражались люди. Мы летим на Тиман…
*
— Меркурий — это чайник на костре!
— Так близко к Солнцу?
— Очень близко.
— А Венера?
— Венера дальше Меркурия.
— Насколько дальше?
— Как отодвинутая от костра кастрюля… Надо ее еще немного отодвинуть, жаркое пригорит.
— А что на Марсе?
— На Марсе минус двести…
— Даже слушать — уши замерзают.
Сии познания, как говорили звездочеты, — из школьной «Астрономии», которую я подобрал на лестничной площадке.
— Меркурий закипел! — смеется брат.
*
Выходим на тропу, и все блестит — мох, валуны. Лучи дробятся в каплях, образуя временные бриллианты.
Спускаемся в каньон и на ходу налаживаем спиннинги. Вода, пронизанная солнцем, подсказывает темную блесну, покрытую погасшим оловом. К цевью заточенного тройника привязываю красные шерстинки, чтобы они играли на струе, воссоздавая трепет.
*
На горизонте подымался дым одинокого костра.
— Это биологи, они едят моллюсков и морских червей.
— Сырыми?
— Немного варят — уточнил Олег, — здесь мало дров.
— Может, попробуем моллюсков?
Я видел, — их притягивает к одинокому костру. Забавный парадокс безлюдья… Сюда мы убегаем от людей, а здесь мы радуемся человеку.
*
(Видение, возникшее на летном поле в Долгощельи
во время ожидания Ан-2)
Уходящие за горизонт вереницы людей тянулись к молчаливым кораблям-баракам.
По обе стороны стояли альбиносы с повязками эвакуаторов. Уши у них были залеплены зеленым пластилином, неустаревшая уловка Одиссея.
— Значит, в чем-то они уязвимы, — подумал поэт.
Вокруг валялись крылья истребителей и перевернутые танки, разрезанные пополам.
Молебны не спасли…
Мелодии Чайковского и Нино Рота не проникали через пластилин.
В толпе изгнанников, прихрамывая, шел поэт с любимой удочкой и старым чемоданом, и это он подумал о пришельцах:
— Отказ от молчаливого общения лишит их чувства превосходства.
Им все понятно. А поэтические образы? Метафоры, свисающие яблоками с тополей?
Он молча стал читать стихи:
Окуная лицо в облака,
долго пьем холодок родника,
отползая с улыбкой смиренной
в неподвижную теплую тень.