Бледный Заборов спрашивает у меня:
— Почему ты смеешься?
— Я подумал о страусах. Природа очень хитрая, все эти звери с мокрыми носами, с тончайшими мембранами в ушах, все птицы так хорошо умеют прятаться, сливаться с листьями, с корой. И вдруг — страус, с головой под крылом. Это же какой-то вывих природы.
— Но если он думает, что спрятался, значит, спрятался. Одни прячутся в лесу, в траве, а страус укрывается в своем сознании.
— Ерунда, — говорит Олег, — он так спит, а чуть что — убегает, иначе бы страусов уже не было.
— Олег, ты скучный реалист.
— А вот когда услышишь «Вихрь», закройся ватником и стой со спиннингом на берегу.
И все хохочут!
*
Вдруг вижу постаревшее лицо с застенчивой улыбкой. Отец идет домой с газетами и хлебом.
Он открывает дверь, и в комнату влетает запах хлеба, опередив отца.
*
Домой вернулись ночью. Заборов и Олег несли рюкзак по очереди. Последние три километра шли как во сне. Трава стояла выше роста, вся белая от инея. Чувство реальности исчезло.
С утра мы проловили весь Большой порог и на обратную дорогу едва хватило сил.
Когда Олег снимал рюкзак, его шатнуло. Он ухватился за меня и засмеялся.
Сходили за водой и затопили печь. Поставили неполный чайник, чтобы закипел быстрее.
Дрова мгновенно разгорелись, и сполохи из приоткрытой дверцы затрепетали на полу, на стенах. Дом ожил!
И вот сидим в тепле на лавке и нету сил подняться, нету сил преодолеть безвольную истому, а за дверью в коридоре лежат четыре семги, их надо засолить, чтобы во сне о них не думать.
Здесь даже чешую на берегу не оставляют… Здесь даже чешуя, забытая на мокром камне, — донос на самого себя.
Надо встать, надо выйти из теплого дома, но все мое измученное тело не соглашается с насилием.
— Встаем?
Смиренная улыбка брата и всхлип Заборова, он смотрит на меня, как будто я веду их на Голгофу.
Выходим на заиндевелое крыльцо — под звезды. Холод сжимает голову. Спускаемся к ручью. На ледяной траве, я чувствую ее коленями, распарываю рыбу, выбрасываю потроха и жабры (выдры съедят), с трудом удерживая на весу тяжелую сверкающую семгу, полощу в ручье. Руки ломает холод, ноющий в локтях. Заборов светит. Втираю соль в чешую, в оранжевые толстые бока, скриплю зубами, — в порезанные леской раны проникает соль, руки горят, споласкиваю нож, бесчувственные пальцы не удерживают мыло, ускользнувшее на дно ручья.
— Я достану! — говорит Заборов и с вытаращенными глазами погружает руку до плеча в холодный кипяток.
— Рука горит!
— Горит?
Олег беззвучно сморщился от смеха. На мокрых валунах блестит Луна, небесный холод колет прямо в мозг. Споласкиваю задубевшую клеенку.
Олег укладывает в полиэтиленовый мешок метровую, облепленную солью рыбу. Пусть постоят в тепле, быстрей просолятся.
Молоки мы сейчас поджарим и съедим, для бодрости.
Какое удовольствие! — вернуться в теплый дом, напиться чая, снять резиновые сапоги и отсыревший свитер, лечь на кровать и слушать, как постреливают в печке еловые дрова.
Обрывки мыслей… Синяя вода… Во сне я вскрикиваю… Красные осины, горнист и барабанщик в алых галстуках, в пилотках и трусах — застыли возле Колизея.
Вытряхиваю их из головы и до утра сознание мое отсутствует, но интересно, есть ли у меня живое прошлое до моего рождения, отмеченного в паспорте? Бессмертие души не после смерти, а до возникновения моей телесной оболочки?
Если я был в промежутке живого отсутствия длиною в миллионы лет, я буду и в промежутке № 2, вода и воздух сохранят меня, мой закодированный образ, невидимый, но мало ли невидимых реальностей. Разве мы видим музыку? Разве мы видим запахи цветов и мысли?
Не усложняя призрачную жизнь (особенности нашей памяти), мы сохраняем смутное воспоминание о своем существовании до появления из чрева. И запахи воды напоминают нам о живом отсутствии… Жизнь после смерти — утешение для тех, кто целует крест и ставит свечки. Жизнь до рождения — вот упоительная тайна моего присутствия!
Третий и тридцать третий мне неинтересны, они из чрева матери, меня волнуют первый и второй… Они откуда?
*
Иду песчаной полосой вечернего отлива.
Под ногами она сырая, серая, а впереди блестит.
Мне хочется пойти по золотой блестящей полосе, но между нами — серый промежуток, я не могу его переступить.
Иду по серому песку, а золотой все время впереди, и я иду туда, полуслепой от блеска, и смеюсь, смеюсь бессильным смехом — затянуло!
Магия недосягаемости уже ведет меня, лишь несколько побочных мыслей неясно возникают на ходу и белые зигзаги чайки сопутствуют как ангел здравомыслия.