Мать Глеба Забродина была немкой, правда русского происхождения, но самое удивительное заключалось в том, что она состояла в социал-демократической партии чуть ли не с момента ее основания, а после раскола на меньшевиков и большевиков Маргарита Оттовна примкнула к последним, и Ленин стал для нее непререкаемым авторитетом. Тем не менее семья, состоящая из мужа-капиталиста, жены-большевички и сына, склонного к авантюризму, была дружной, веселой, все горячо и искренне любили друг друга, в доме Забродиных царил дух демократизма и энергичной жизнедеятельности. Такой помнил эту семью Кирилл Любин. Как теперь в гостеприимном доме на Васильевском острове? Последние годы друзья виделись редко.
Месяца полтора назад Кирилл неожиданно встретил Глеба возле Казанского собора – в кожаной черной куртке, в кожаной кепке, в сапогах. Обнялись. Забродин куда-то очень спешил, лишь сказал: «Служу в Чека. Заходи. Обо всем поговорим». И быстро ушел, затерялся в толпе. А Кирилл ничего не успел ответить, просто онемел – настолько потрясло его сказанное студенческим другом: служит в Чека…
«Все! – решился под вечер Любин. – К Глебу. Хотя бы посоветуюсь. Там видно будет».
Знакомый дом показался Кириллу запущенным донельзя, и первое, что чрезвычайно удивило его, это вывешенное для просушки на длинном балконе Забродиных нательное белье, в котором преобладали мужские кальсоны розового и голубого цвета. К Любину подошел дворник Абдулла, татарин, – он в прежние времена был частым гостем Глеба, потому что обучал его хитрым приемам какой-то восточной борьбы.
– Здравствуйте, господин! – обрадовался Абдулла. – Давно к Глебу Кузьмичу не приходили, нехорошо. Какие времена, хороший господин! Какие времена! Заселили квартиру Кузьмы Даниловича товарищами пролетариями, Маргарите Оттовне и Глебушке две комнаты оставили. Вы к ним через черный ход – там отдельная дверь, Глебушка написал. Какие времена! Нехорошие времена!
Войдя в дом через черный ход, Кирилл поднялся на третий этаж. На площадке горела тусклая лампочка, и оказалась тут только одна обшарпанная дверь; к ней кнопками был прикреплен плотный лист бумаги, и на нем крупными буквами значилось: «Забродины. Стучите громче».
Кирилл Любин постучал.
– Входите! – услышал он голос Глеба.
Кирилл оказался в крохотной прихожей, где успел обратить внимание на топчан с высокой подушкой и тулупом коричневым мехом вверх («Кто же на нем спит? Неужели Глеб?»), а на табурете стоит самовар, – похоже, горячий. А сам хозяин, в засаленном атласном халате, с нераскуренной трубкой и книгой в руке, возлежал на диване.
– Вот те раз! Кирилл? – Глеб легко поднялся с дивана. – Соизволил, вспомнил! – Он крепко обнял Любина, стиснул так, что дыхание остановилось.
– Отпусти, медведь, задушишь! – стал вырываться Кирилл.
– Так! – Хозяин комнаты насильно усадил гостя в кресло с вытертыми подлокотниками. – Дай-ка рассмотрю. Средне, средне, товарищ! Бледноват. Впрочем, по нынешним временам сойдет. Сейчас мой Саид явится – я его послал в соседнюю лавку, – чай пить будем, за горячим самоваром обо всем потолкуем. А сейчас… Ты послушай, как стервец пишет! Пророк! Ведь в шестнадцатом году молвил. Истинные русские поэты все как один пророки! -
И Глеб Забродин с чувством, со слезой в голосе прочитал из книги, которую держал в руке:
Идут века, шумит война,Встает мятеж, горят деревни,А ты все та ж, моя страна,В красе заплаканной и древней.Доколе матери тужить?Доколе ворону кружить?Предвидел! Все предвидел! И матери на Руси плачут. И коршуны кружат. И мятежи грядут… Каково, а?…
– Подожди, Глеб, – перебил Любин. – Ты хоть объясни… Что у вас? Родители…
– Родители? – Забродин кинул книгу на диван. – В текущий момент, Кирюша, зело скверно быть сыном русского капиталиста и интеллигентки немецкого происхождения, исповедующей большевистскую идею. Что тебе сказать?… Когда началась вся эта заваруха, родители разошлись и идейно, и по всем остальным статьям. А папашка-то мой дальновидным оказался. Представь себе: в двенадцатом году основные капиталы в Швейцарию перевел. Почуял. Это мы с муттер узнали перед самым отбытием родителя в заграницы…
– Кузьма Данилович эмигрировал?! – ахнул Кирилл.
– Правильнее сказать, спешно сбежал… – Забродин подавил вздох. – В одном родитель прогадал. По большому счету, скуповат был папá. Вот и дотянул… Заводишко все метил в последние годы продать, да покупателя-дурака не находилось. Он суетиться с продажей начал в шестнадцатом, когда жареный петух уже матушку-Россию в задницу клюнул. А тут семнадцатый, большевистский переворот. Заводик – трудовому народу. «Экспроприаторов экспроприируют». Для простого люда – «Грабь награбленное!»
Кирилл Любин недоумевал: «Да как с такими взглядами можно в Чека служить большевикам?»
– Словом, родитель еле ноги унес. Сейчас в Германии, в Кёльне, там у нас родня по материнской линии…
– А что же Маргарита Оттовна? – нетерпеливо перебил Любин.
– О! – Глеб рассмеялся. – Да, забавная штука – жизнь! Майне муттер! Она, представь себе, заведует здравоохранением, большевистский доктор. Ну ты ее знаешь: служение народу, обновление России, конец тиранства и прочее, и прочее… Словом, осуществление ее чаяний и идеалов. Вот такие дела, дорогой товарищ Любин…
– А ты? – Кирилл подыскивал слова. – Ты тоже… принял большевизм?
– Ничего я не принял! – с досадой перебил Забродин. – Надо же чем-то заниматься! Наконец, просто зарабатывать на хлеб насущный.
В это время хлопнула входная дверь, и тут же в комнате появился молодец лет двадцати, в черкеске, в мягких сапогах, смуглый, чернобровый, с тонкой талией, перепоясанной ремнем, с белозубой улыбкой, с карими жаркими глазами, и во всем облике молодого человека было что-то хищное.
– Дорогому гостю салям алейкум! – Кирилл Любин встретил быстрый изучающий взгляд. – Здравствуйте! – И кавказец (это был явно сын гор) повернулся к Глебу: – Мало-мало хлеба достал, селедка, чай китайский. Вах! Запах! У!..
– А табак? – перебил Забродин.
– Нет табак, – вздохнул молодой человек. – Прямо беда. Нет табак…
– Ладно, Саид, – перебил Глеб. – Переживем. Заваривай чай, тащи самовар и все, что есть.
– Это, хозяин, в одна раз!
Саид ушел в прихожую, оставив дверь открытой.
– Чеченец мой, Саид Алмади. – Забродин помолчал. – Кто он? Брат он мне, вот кто! Больше брата! Жизнью я ему обязан. Был проводником в последней моей экспедиции на Кавказе. Искали медные руды. А нашли… Смерть нашли пятеро моих товарищей. Там, в горах, нас и застала революция. Решили возвращаться в Тифлис. А забрались высоко. Ночью на наш лагерь какая-то банда напала. По сей день не знаю, кто они. Вырезали всех. А меня Саид спас, собой прикрыл, у него и сейчас след ножа на груди. Уходили вместе. Если б не он… И Саид ко мне привязался. Добрались до Тифлиса – говорит: «Бери с собой. Ехать хочу, мир смотреть хочу, учиться. Тебе братом буду». Домой намерен ученым вернуться. Он мне брат, и я ему брат.
Вошел Саид с горячим самоваром, принес чашки и блюдца, тарелки с черным хлебом, селедкой, порошок в тонкой пергаментной бумаге.
– Сахар нет – сахарин, – вздохнул он.
– Я вас не познакомил, – сказал Забродин. – Мой друг Кирилл Любин. Со студенческих лет.
– Твой друг – мой друг, – сказал Саид, разливая чай по чашкам. Уже забытый аромат настоящего китайского чая!
Попили чай с сахарином. Весьма вкусными оказались бутерброды из черного хлеба с селедкой. И тут Кирилл решился задать главный вопрос:
– И все-таки я не понимаю… Ты – в Чека. Каким образом? Почему?
– Почему?… – Глеб с удовольствием отпил глоток крепкого чая. – Уже сказал: на жизнь надо зарабатывать. Потом… Муттер, конечно: «Иди к нам. Все честные люди, преданные святому делу освобождения народа, с нами». Ну и так далее. Она на своей работе в буквальном смысле слова горит: с раннего утра до глубокой ночи. А обитает вот за этой дверью. – Он указал рукой на дверь в дальнем углу комнаты. – Раньше в той каморке наша горничная проживала, Наталья… – Глеб усмехнулся. – Словом, пошел к ним. По совету Маргариты Оттовны оказался в отделе промышленности. Вроде там подотдел есть, имеющий касательство к геологии. Принял меня комиссар в кожанке. У них все в кожанках. Вот и я теперь… Да… представился, подаю ему паспорт и диплом, говорю: последние годы профессионально занимался геологией, готов поехать в любую геологическую экспедицию, хоть на Кавказ, хоть на Дальний Восток. Он меня глазами съел и говорит: «Значит, на Кавказ? Может быть, в Грузию? То есть к буржуазному националистическому правительству? Или, не исключено, на Дону у атамана Краснова задержитесь?» Я молчу. Тогда он продолжает: «Понимаю, вам предпочтительнее на Дальний Восток, к господину Колчаку». Я опять молчу. Что на эту чушь ответишь? Тогда он: «Не ваша ли мать, гражданин Забродин, у нас здравоохранение опекает?» – «Моя», – отвечаю. «Понятно… – И комиссар долго изучал меня сверлящим взглядом. – Выходит, фамилия русская, а в душе, поди, немец?» – «По матери, – говорю, – немец, а по образу мыслей и жизни – россиянин». – «Так почему бы вам, – говорит комиссар и папироской попыхивает, а табак душистый, – почему бы вам не отправиться в экспедицию в Германию и не передать кайзеру шпионские сведения о нас?» Тут я не выдержал – и громким прокурорским голосом: «Вы что, против Брестского мира, подписанного товарищем Лениным?» Комиссар обомлел, табачным дымом подавился, закашлялся, с лица спал. А я ретировался. Вечером муттер все подробно докладываю. Она, бедняга, – розовые пятна по щекам, – потом говорит: «Попал на дурака. И вижу: по нему о всех нас судишь». Подумала. Может быть, помнишь, когда Маргарита Оттовна крепко задумывается, у нее нос краснеет. И говорит: «Вот что, в Чека работает мой давний боевой товарищ, еще по подполью, Дмитрий Наумович Картузов, я с ним предварительно переговорю…»