Мцухарэба (груз.: горе)
Маринэ молча говорила с отцом и вспоминала, как гуляла с ним в парке. Маринэ было шесть лет, она крепко держалась за папину руку и ничего не боялась, но когда они сели на какую-то вертящуюся штуку и поднялись высоко над парком, Маринэ испугалась. Она прижалась к отцу, влезла ему под мышку и зажмурилась от страха, а он смеялся и тормошил её, щекоча и балуясь: «Маринэ, открой глазки, посмотри как красиво, папа тебя держит, тебе не надо бояться»
– Я не боюсь, папа. Я справлюсь. Только не отдавай меня Кобалии, отдай лучше Отари, ему через два года восемнадцать исполнится и он сказал, что никому не позволит меня обидеть, даже тебе, – сквозь слёзы бормотала Маринэ и считала до десяти, и никак не могла досчитать… Мысли крутились в голове бесконечной каруселью и складывались в стихи. Нашла время сочинять стихи… Если уехать с Отари, мама останется бездомной, а бабушка Этери умрёт. Мама права, она всё-таки свинья! Эрти, ори, сами, отхи, один, два, три, четыре…
Эрти
Вновь моя рука в твоей большой ладони,
Вновь – иду с тобой.
Папа! Сколько лет тебя из детства – помню,
Сколько длится боль…
Ори
Вновь горит свеча, и в пламени дрожащем
Тает фитилёк. —
Тлеющая жизнь. Неслышно тает счастье,
Как последний вздох.
Сами
Сколько жить ещё – о том кукушка знает.
«Посиди со мной…»
Догорит свеча, и жизнь твоя растает
В сумраке ночном.
Отхи
«Подожди меня, не уходи!» – Не слышишь.
Где-то далеко…
Ночь не дарит сна. Рассвет всё ближе, ближе…
Будет нелегко.
Хути
Жизнь – как эта ночь, расколота на части.
Пляшет огонёк,
Тлеет фитилёк, и эфемерно счастье,
Как последний вздох.
Эквси
Смерть в пятьдесят три. Что может быть страшнее? —
«Папа, подожди!»
«Дочка, догоняй!» Догнать тебя не смею.
Ты меня прости…
Швиди
Вновь моя ладонь в твоей большой ладони,
Вновь – иду с тобой…
Сколько долгих лет я твои руки помню
И твою любовь.
Рва
В памяти живут, не блекнут детства краски:
Помню каждый миг:
Маленькая – я. И маленькое – счастье.
И огромный мир.
Цхра
В нём цветут сады, и с яблонь опадает
Лепестками снег.
Может быть, с тобой мы встретимся когда—то,
Если есть Тот Свет.
Ати
Где-то далеко меня ты вспоминаешь —
И горит свеча.
Огонёк дрожит, и воск печально тает…
Я приду! Прощай.
Трудное решение
… Когда им выдали из морга тело отца, Маринэ не понимала, что происходит, понимала только одно: она непременно должна его разбудить – чтобы отец взял обратно свой жестокий наказ, завет, что там ещё, обещание. Да. Обещание. Надо, чтобы он вернул Маринэ её обещание, которое она прокричала в отчаянии на всю квартиру, на весь свет.
А потом может умирать, если хочет. Маринэ уже всё равно. Кобалия не получит её живой, только мёртвую… «Папа, не надо спать, вставай сейчас же! Ты такой бледный, ты замёрз совсем! – бормотала Маринэ по-грузински, очень тихо, чтобы слышал только отец. – Поедем домой, ты выпьешь свой любимый «Греми» и возьмёшь обратно свои слова. А иначе я… Я не смогу жить! Ты не знаешь… Я не смогу жить с этим противным Арчилом, он меня трогал… везде, я тебе не говорила, а теперь скажу… Да проснись же наконец и слушай!» – Маринэ в отчаянии дёрнула отца за руку, но ей не дали его разбудить, крепко взяли за локти и отвели от гроба.
Регина громко прошипела ей в ухо: «Марина! Что ты себе позволяешь! Надо держаться». Что она делает? Что она говорит? Неужели эта женщина с безжизненными сухими глазами – её мама?
Через месяц после похорон Регина напомнила дочери о её обещании. Маринэ промолчала, как всегда. Ей семнадцать, впереди ещё год, они с Отаром что-нибудь придумают.
– Марина, молчать не получится. Нам надо серьёзно поговорить. Ты, конечно, собиралась поступать в вуз, хотела стать переводчицей… («Почему – хотела, она и сейчас хочет. Почему мама говорит в прошедшем времени?»). Но у отца остались долги, которые теперь стали нашими с тобой долгами. Их надо отдавать. И ты обещала отцу. Кобалия вчера опять звонил… Ты долго будешь его мучить?
– Мама!!