– Приговаривается, – герольд набрал полную грудь воздуха, – к смертной казни через отсечение головы от тела…
Пауза. Аминь. Мне развяжут руки или нет?
– … но, учитывая ходатайство владетельного господина Тальви Гейрреда, а также залог, внесенный им городской казне, в сумме, оной казной оговоренной, отпущена на поруки под полную ответственность названного Гейрреда из Тальви. Передача ему поднадзорной должна состояться немедленно по зачтении приговора. Подписано: магистрат.
Гробовая тишина. Вытаращенные глаза. Отвисшие челюсти. Полное смятение. И самый отупелый вид, должно быть, у меня.
Прежде чем все это взорвалось ором, визгом, воем и свистом, то ли восторженным, то ли возмущенным, меня подхватили и повели вниз по дощатой лестнице. Спускалась я с меньшей уверенностью, чем поднималась.
Рук мне так и не развязали. Городская стража теснила толпу. Меня вели по проходу, где поместилось с десяток всадников. Теперь я видела, что один из них держал в поводу пегую кобылу под седлом. Кто-то грубо подхватил меня сзади и усадил в седло. Высокий человек, несомненно Гейрред из Тальви самолично, посмотрел на этот не самый изящный маневр, но, едва мои ноги оказались в стременах, отвернулся. Надо думать, он что-то сказал при этом своим людям, потому что отряд сразу же тронулся с места.
Мою кобылу хлестнули по крупу, и я едва не свалилась на землю, но, обхватив ногами лошадиные бока, удержалась в седле.
Я не чувствовала ни радости, ни облегчения. Возможно, я еще восплачу по простым и честным топору и плахе.
Возможно.
Выбравшись за городскую черту, ехали не долго, около часу. Но мне со скрученными руками и лиги было достаточно. Господин из Тальви бросил свой отряд в галоп, и это было хорошо, потому что на рыси я бы не удержалась. Хорошего вообще хватало. Например, тот болван, что взгромоздил меня на лошадь, не догадался усадить меня по-дамски. Боком в седле, без опоры, да еще не держась за поводья – для этого нужны привычки циркового гимнаста (каковые у нас в Кинкаре сроду не водились), а всякий иной, не исключая присутствующих, позорно свалился бы носом в грязь. А так, сидя по-мужски, с опорой на колени и стремена, вытерпеть можно. Правда, одежда была на мне самая что ни на есть женская, да еще порядком обветшалая, никаких вам крахмальных юбок, вроде тех, что были на почтенных матронах, собравшихся нынче поглазеть на мою казнь, и миткалевое платье непристойным образом задралось выше колен. И поправить его не было никакой возможности, да и проку тоже, если подумать, – еще больше бы мешало при верховой езде. Возможно, так оно с самого начала и было задумано – чтоб мне было стыдно, неловко и неудобно. Только, господин как-вас-там из Тальви, после того как тщательно подготовишься встретить геройскую смерть, подобные мелочи перестают обладать особым значением. Так, мусор.
Мы ехали по Свантерской дороге и, как я и предполагала, остановились у постоялого двора «Белый олень». Почему-то во всех провинциальных городах или возле них есть кабак или гостиница с таким названием – с чего бы? Я бывала здесь редко – слишком близко к городу, слишком на виду, – но бывала. Не самое худшее заведение в наших краях.
Брошенные поводья моей кобылы перехватили, лошадь резко стала, и от подобного толчка тоже вполне можно было свалиться, но к этому фокусу я была готова и удержалась, изогнувшись и упершись онемевшими пальцами в заднюю луку седла. Вид в этакой позе, да еще с голыми коленками у меня, должно быть, был замечательный. Во всяком случае, парень, державший лошадь под уздцы, скалился от уха до уха. Милый такой юноша с россыпью веснушек и сухими рыжеватыми волосами. Никаких поползновений помочь мне слезть он не предпринимал. Уж не ты ли меня и в седло сажал, любезный? Ладно, сочтемся позже, а пока… это сесть на лошадь со скрученными назад руками нет никакой возможности, а вот слезть – сколько угодно. Он еще улыбался, а я уже соскользнула вниз, причем так удачно, что приземлилась ему на ногу, башмаки же у меня не бальные и весу во мне тоже прилично, даже после тюремного рациона. Но тут главное – неожиданность и точность попадания, чтоб кости хрустнули. Он взвыл от боли. Я ограничилась тем, что посмотрела ему в лицо большими чистыми глазами. А не зевай, милый.
Ему явно хотелось навешать мне плюх, но он сдержался. Во-первых, ему не приказывали. А во-вторых, он, наверное, вспомнил, кто я.
Некоторые люди не верят, что можно драться со связанными руками. Но этого, кажется, убеждать не приходилось. Возможно, из мальчика с возрастом выйдет толк… Хромая, он отвел лошадь в сторону, чтобы передать ее конюху. Меня в это время вдруг шатнуло – голова закружилась, не знаю почему. Солнце светило все так же ярко, а кровлю «Белого оленя» с тех пор, как я в последний раз здесь побывала, покрыли новой черепицей – может, глаза заломило? Кругом квохтали куры, пахло дымом, прелым сеном и навозом, и после эшафота это было так дико…
Конопатый вернулся и, шугая домашнюю птицу, повел меня через двор в помещение. Там мы, не сворачивая в зал, где уже собирались остальные новоприбывшие, поднялись на второй этаж. Стало быть, будет иметь место приватная беседа.
Он уже сидел там, на дубовом табурете, опершись локтем о стол. Комната была приличная, имелся даже потертый ковер на полу, а на кровати (деревянные козлы с сенником) – аж пара подушек. Большая роскошь, по местным понятиям. Сидел и смотрел на меня. Очевидно, ждал, что я начну разговор первой, примусь спрашивать, просить или благодарить. Всего этого он мог ждать от меня до второго пришествия. А в гляделки играть я тоже умею.
Как его люди, он схватывал быстро. Потому молчание продолжалось не долго.
– Ты неразговорчива, Золотая Голова.
Несмотря на столичный выговор, по виду он был явный северянин, так же, как я. Только волосы у него были не желтые, как у меня, а русые, скорее даже темно-русые, глаза же, наоборот, светлее моих.
– Руки, – ответила я.
– Что?
– Руки развяжи, тогда поговорим. – Я развернулась, чтоб он увидел посиневшие пальцы. – На кой я тебе нужна без рук?
– Похоже, я ошибся насчет твоей неразговорчивости. Конопатый хохотнул при хозяйской шутке и осмелел настолько, что брякнул:
– Кое на что баба и без рук сгодится… Хозяин посмотрел на него холодно:
– Делай, что тебе приказали. И ступай отсюда. Парень сразу призаткнулся, вытащил из ножен длинный нож (хороший нож, острый) и сноровисто перерезал ремни.
Поначалу казалось, что руки отнялись вовсе. Невероятным усилием удалось стиснуть кулаки, разжать и снова стиснуть. Только тогда по венам побежала застоявшаяся кровь – будто иголками закололи. Разминая и растирая руки, я села на кровать. «Делай, что тебе приказали». Любопытно. Он как бы дал понять, что унижать меня имеет право только он, а его людям этого ни в коем случае не полагается. И я вроде бы на верхней ступени в его свите.
– А почему ты решила, что мне понадобятся твои руки?
– Может, и не руки. Но что-то ты рассчитываешь от меня получить.
– А если я освободил тебя бескорыстно?
– Ты не похож на бескорыстного человека. И я не верю в благотворительность.
– Во что же ты веришь?
– В то, что долги следует платить. Ты оказал мне услугу и вправе потребовать услуги от меня.
– Какой же, по-твоему, будет услуга? Это уже надоедало. Вопросы, допросы… стоило выходить из тюрьмы!
– Тебе виднее. Но вряд ли – этой. – Я постучала кулаком по постели.
Всякий другой при подобном повороте беседы рассмеялся бы. Усмехнулся, по крайности. Но этот – нет. Лицо у него было как каменное. Обидно будет, если мой предполагаемый работодатель окажется дураком.
– А почему бы нет?
– Заполучить женщину в постель можно дешевле и с меньшими хлопотами.
– Решила, что дорого стоишь?
А вот это он зря. Я никогда не стану кичиться своей родословной перед нищим землепашцем или уличной торговкой, но господа дворяне должны помнить, что Скьольды происходят от богов.
– Сколько я стою, знаю лишь я. – После паузы добавила: – А еще я знаю таксу нашего магистрата. Ты заплатил дорого. Очень дорого.