— И губы не говорят, — поддакнул Осип.
Он прыгнул вторым, уцепился за осиновый серый ствол рядом с Кузиными руками.
— Холодные, аж обжегся, — на Кузины руки кивнул.
Культпросвет не вылезал. У него отнялись ноги.
Он сидел в лодке, медленно оседающей на дно, на песок и мертвые ракушки и живые камни, и смотрел на свои ноги — не босые, нет, в мокрых черных носках.
— Где башмаки?
— Утонули, дурень. Говорят тебе. Вместо тебя.
Осип разговаривал с ним как с маленьким. Втолковывал ему, а он не понимал.
Они с Кузей вынули Культпросвета из лодки, взяв под мышки — скрюченного, застывшего, улыбающегося, в железном ступоре. Посадили на бережку под голую иву. Культпросвет уже устал улыбаться: улыбка стрекозой улетела с его лица. Он начал стучать зубами. И этот звук, стук зубов, слышен был далеко вокруг; и хорошо, издали было видно, как крупно, резво Культпросвет дрожит.
Осип стянул с него мокрый свитер и мокрую рубаху. Теперь и у Культпросвета была голая спина.
Осип выжидательно посмотрел на Кузю.
— Простыть хочешь до смерти, да? Двустороннее крупозное? На тарелочке? Пожалста.
Кузя медленно, вроде как лениво, вроде как на роскошном фешенебельном пляже, на каком-нибудь Майами Бич или там Бангалурских песках, снимал с себя одежду. Мокрую. Тяжелую. Странную. Чужую. Потустороннюю. Смешную. Не его.
— Не мое.
Бросил куртку, рубаху, штаны не песок.
— Чудом не утонули.
Осип потер лоб ладонью.
— Но водицы ой, нахлебались.
Закинул голову, в небо посмотрел Кузя.
— Эй, слышь! А может, мы в небе тонули? Там тоже мокро.
— Чушь не пори.
— А может, нам это снится!
— Вся жизнь человеку снится. Давно это известно.
— Мы сами себе снимся?
— Ой, достал. Лучше Культа разотри. Он сидит как каменная баба.
— Каменная кто?!
Кузя повалился на песок и дрыгался, неудержно хохоча. Он был похож на мокрого пса.
— Ну он же не гермафродит!
— Герма что?!
Теперь трясся в хохоте Осип, заходился, кашлял, утирал кулаком слезы.
Солнечная корова уходила за край земли. Уволакивала за собой тяжкое, желтое, живое вымя. Желтая река текла перед ними, утекала, уходила прочь, опять становясь серой, крысиной, грязной, смертной; и они, бессмертные, глядели на свою призрачную лодку, что вывезла их из полного, кромешного мрака, и любовались они своей родной лодкой, и плакали от счастья, видя ее целой и невредимой; и подбегал Осип к Культпросвету с одной стороны, а Кузя с другой, и крепко, жестоко растирали они ему голую спину и грудь, и стучали по лопаткам кулаками, и катали и валяли его по мертвой траве, и пачкалась живая спина в песке, и плевали живые губы песок, и пахло лягушками и улитками, раками и песком, сгнившей рыбой и свежей травкой, смолеными досками и сырым кострищем.
И они кричали Культпросвету:
— Тебе больно?! Больно?! Больно?!
Культпросвет мотал головой и мычал, и это означало: нет, не больно. Нет, не больно.
Он протянул ледяной палец к лодке и сказал с трудом:
— Инсталляция. Для выставки. Да.
— Для какой выставки?! — крикнул Кузя. Кинул Осипу: — Бывает. Отойдет.
— Вы что, забыли? — Губы искали воздух. — Для выставки. Для «Анестезии». Для… обезболивания. Объект. Наш объект. Ну, объект! Ради чего это все…
Не договорил, повалился набок.
И странно, резко, быстро, непробудно заснул.
Осип и Кузя сидели рядом с Культпросветом на корточках. Смотрели, как он лежит: в позе младенца в утробе матери. Скрюченный. Зажал внутри себя боль. Не отпустил.
Сохранил.
Запомнил.
Осип поднес к губам воображаемую сигарету. Делал вид, что курил. Выпускал воздух, как дым.
Кузя смотрел на него, стучал пальцем по голове.
Не смеялись. Остров, и никого. Ни души. Дачники еще не высаживали здесь свой лук и свою морковку. Ни пристани. Ни избенки. Ни настоящей, крепкой лодки.
— Ну что, посидим ночку, околеем.
Осип якобы докурил и будто бы бросил окурок на песок.
— А улитки это ведь тоже мидии? — робко спросил Кузя. — Разведем костерок, испечем. До утра с огнем продержимся.
— Не факт.
— Факт.
— Прикид не высохнет.
— Значит, будем всю ночь бегать вокруг Мочалки.
— А Культ? Он же спит.
— Проснется.
Они жили, не спали, выжили, узнали: все, что не знали, все, что хотели узнать и что узнать не смогли. Их телефоны утонули. Наутро их сняли спасатели — береговой патрульный вертолет. Пилоты матерились. Кузя сматывал в общий огромный узел мокрые тряпки.
Лодку Осип взвалил себе на спину.
Это было единственное, что у них осталось дорогого и любимого в светлой жизни на сегодняшний день.