Дьявол уже шел по комнате. Он шел к его топчану. Бес слышал его шаги.
Топ. Топ. Шлеп. Шлеп. Шварк-шварк.
— Что ты, сучонок вонючий, шваркаешь, как старуха… Я тебя…
Он обернулся, шагнул. Под берцем раздалось громкое хрупанье, жесткий и льдистый хруст.
— Уйди-и-и-и! — крикнул Бес и присел на корточки, нагнулся, съежился, голову в плечи вобрал и стал похож на подбитого из рогатки, мокрого голубя.
Дьявол не уходил. Он шел к нему. Шварк, шварк. Топ, топ.
— Дря-а-а-ань…
Рука сама заскользила по полу. Капли крови щедро капали на россыпь стекол. Рука сама нашарила осколок. Такой, какой нужно. Длинный. Острый. Как нож.
— Оп-паньки…
Бес выставил осколок вперед. Нет, это уже был не осколок, а нож! Настоящий нож! Прекрасный! Лезвие наточено — сам порежешься!
Он пробежал, скрюченный, спины не разгибая, как заяц, спасаясь, скакнул по злой стеклянной поземке к двери. Дал по ней локтем. Выпал в коридор.
Коридор был страшен, страшнее пещеры. Страшнее котла, в котором тебя сварят заживо. Длинная черная шахта. Далеко под потолком — пьяная лампа. Она моталась и зазывала.
Она звала повеситься, сгинуть с хохотом, с музыкой.
Бес, выставив впереди себя острое стекло, осторожно пошел по страшному коридору, тихо, крадучись. И — вдруг! — сорвался в дикий пляс, затопал, загикал, загремел берцами по черным половицам!
Бегал по коридору взад-вперед.
Добежит до кухни — и обратно! Добежит до туалета — и назад!
— Уйди-и-и-и-и! Уйди-и-и-и-и! Порежу-у-у-у-у! Суку-у-у-у-у!
Сильнее сжал в кулаке осколок.
— Тонкая… Дьявол меня съест… Он… съест… всех… нас…
«Незачем жить», — сказал зловредный, едкий как щелочь голос внутри него, в красных кровавых кишках.
Он шатался от стены к стене. Ударялся об стену, его швыряло о другую. Он поднес ближе к невидящим глазам руку, повернул ее удобно, запястьем беззащитным, взмахнул осколком. Резанул. Широко, мощно.
Теплое полилось освобождено, радостно.
Он переложил осколок в левую руку. Так же резанул запястье правой.
Бросил осколок. Он уже не был нужен. Дьявол сделал свое дело.
Бес повернул кровоточащие руки вниз. Кровь капала на пол, он в темноте не видел, лишь слышал стук крови об пол: тук-тук, тук-тук.
— Кровь, и ты тоже стукачка, — радостно сказал он.
И захохотал! Во все горло!
На шум, грохот и хохот стали высовываться из дверей сонные, злобные головы.
— Это кто хулиганит-то, Господи?..
— А ето ети! Коммунары! Ети, хто ж ище!
— Гос-с-спода, давно пора прекратить это без-з-з-з…
— Милицию вызывайте, Федор Петрович! Милицию!
Свет разрезал надвое черный раненый коридор. Выхватил из тьмы Беса, его глаза-пустые-дупла, его руки-красные-корни.
— Таточка, ему не милицию надо вызывать, ему… доктора…
Он смутно помнит, кто перевязывал ему запястья, как останавливали кровь, кто причитал над ним, а кто матерился. На топчане своем бескрылом он спал долго, долго. Забыл сам, сколько спал. Его мечта о сне сбылась.
А когда он проснулся — он понял, что проснулся на улице. На скамейке.
На неизвестной улице; на незнакомой скамейке.
Адрес он помнил. Дом — нашел. Поднялся по лестнице. Всунул ключ в скважину. Ключ не лез. Он углядел: ага, замок врезали новый во входную дверь.
У него был записан телефон хозяйки. Он позвонил. Сухой и рассерженный голос отчеканил: вас всех, суки, выселили соседи, вы хулиганите, вы дебоширы, вы все не прописаны, вы отребье, вы мусор, я мусор в квартире не держу.
— Ну, собаки, — сказал Бес вслух, громко, и прохожий шарахнулся, — я Тонкой ни слова не скажу. Я не расстрою ее. Девочку мою.
Он думал потом: а куда дели эту, сивую лошадь, с бородавкой на лбу, эту, молодую маманю, телку кормящую, с пацаненком? Что плакаты неграмотные на полу рисовала, бедняга? Неужели тоже выгнали на улицу?
А куда же еще, говорил он себе, впечатывая берцы в пыльный питерский асфальт, а куда же еще.
…а Тонкая в Академию художеств-то поступила. Все экзамены сдала. И баллы все — нужные — набрала.
Ну, он и не сомневался.
Бетонные плиты подъездов, горячие радужки чужих фонарей. Они спали в подъездах, и плечо касалось плеча, и дыхание грело ледяные, каменные руки, и Бес сонно, прощально думал: «Превращусь в памятник, в бронзу». В подъездах они ночевали, и сердце будто защемляло больничными дверями, и пахло гарью подвальной котельной, и старым ватником, и собачьим сахаром, и маленький злой котенок грыз потроха, грыз, все мяукал, все звал за собой его, человека, в дикий зверий мир. Они голодали, ибо шальные партийные деньги странно и быстро кончились, ну да, всему на свете бывает конец, он уже знал это. Пацаны, а что делать-то будем? Да, ну да, работать, конечно, где-то надо! Устроимся? Без прописки? Грузчиком можно без прописки. Гастарбайтером. Ну, там на стройке. Гальюны на кораблях в Гавани чистить, га-га-га-а-а-а!