Перед ней, прямо у ее ног, оказался маленький мальчик. Он был живой. Он вкусно сосал палец и смотрел на Тонкую большими, прозрачными, как у нее, серыми глазами. Глазами-озерами.
И она утонула в них.
— Ты живой, — сказала Тонкая и протянула к мальчику руки.
Она пришла в себя на мягкой, очень широкой, как белая заледенелая река зимой, богатой постели. На тумбочке, укрытой голландскими кружевами, стояла бутылка с лекарственным зельем. Пахло травами на спирту. Сгиб руки болел. Она тихо подняла руку и рассмотрела розовую точку.
«Укол. Укололи. Где я? Это не больница».
Перед кроватью сидел Паоло, держал Тонкую за руку, тихо гладил руку. Он что-то шептал по-итальянски. Он был похож на чернокудрого ангела с фрески Рафаэля, она копировала эту фреску, изучая у старых мастеров, как надо рисовать складки одежды.
Тонкая отлежалась, и Паоло проводил ее до общежития.
Начиналась питерская тусклая, пасмурная весна, и она была тоскливой и рваной, как старая дерюга, по небу стелились охвостья серых дырявых туч, на них накладывались иногда сиротливые, грязно-голубые заплатки, и шел то дождь, то снег, и у Тонкой промокали старые сапожки, а сказать о новых она боялась богатому Паоло.
Богатому? Был ли он богат? Она ничего не знала о нем. Может, он тоже был бедный гость в богатом доме, как и она сама?
Когда они уже подходили к крыльцу, им перерезал дорогу Бес.
— Ося, — сказала Тонкая тихим, слабым голосом. — Ося… Уходи.
— Я не уйду, — сказал Бес. — Ты — моя.
— Оська, ну вот не надо этого! — крикнула Тонкая жалко и умоляюще.
— Нет, надо, — сказал Бес и шагнул вперед.
Паоло совсем не умел драться. Бес размахнулся и влепил ему так крепко и славно, что итальяшка едва удержался на ногах. Пошел вперед, глупо размахивая руками перед лицом, и Бес всадил ему еще раз — под дых, от души. Паоло схватился за живот. Тонкая закричала:
— Не бей! Не бей его! Лучше меня ударь!
С крыльца общежития на драку с интересом глядели две девчонки, толстые, похожие на наряженные и накрашенные сардельки.
— Не бей! Оська!
И тут Паоло силы собрал. Развернулся. По смуглому лицу текла из носа алая юшка. Он набежал на Беса как таран. Разозлился. И стал лупцевать, молотить кулаками, будто капусту рубил: раз-раз-раз! Бес не успел очухаться, как по его скулам тоже потекла кровь. И макаронник так дал ему под ребро, черт, кажется, сломал. Или еще нет?!
— Ах т-т-т-ты…
Он не помнил, как он выдернул пистолет из кармана.
Он уже увидел свой кулак и черный ствол, наставленный прямо в лоб — этому — тому, кто — ее девочку — у него — отобрал.
— Оська! Я не твоя! Я — свободная! — рыдая, выкрикнула Тонкая.
Паоло медленно, медленно поднимал руки вверх.
И Тонкая встала между черным дулом и грудью итальяшки.
— Стреляй! — На ее личико было жалко смотреть. Оно заострилось от страха и напоминало узенькую раковину речной улитки-беззубки. — Ну! Давай! Что же ты!
Бес повел кривым, бешеным ртом вбок, угол рта опустился, уличный фонарь мелко, судорожно мигал, и в мертвенном моргающем свете вспыхивали и гасли его оскаленные, лошадиные зубы, его бешеные, выкаченные белки, его белый от напряженья кулак, его щеки и скулы в кровоподтеках, посмертная маска его еще живого лица.
Он услышал ее крик. Он услышал.
— М-м-м-м-м-а-а-а-а… — простонал он.
Тонкая глядела, как пистолет опускается. Как пистолет ныряет в карман.
Она чувствовала, знала, как там, в темном кармане, пистолет живет своей жизнью — сворачивается в клубок, как черный котенок, утихает, вздыхает, засыпает. И пуля засыпает внутри него. Дремлет. Спит.
Тонкая опустилась на колени перед Бесом. В весеннюю, холодную мартовскую грязь.
— Спасибо, — сказала она. Ее лицо было все исчерчено светлыми, солеными, золотыми полосами мокрой, единственной радости.
Не вставая с колен, под бешеным, еще неостывшим взглядом Беса, она повернула голову к Паоло, и итальянец услышал ее нежный, ангельский голос:
— Уходи. Я буду с ним. Уходи, ведь у тебя же есть невеста!
Бес рванулся. Его руки — у Тонкой под мышками. Его разбитые губы — ощупывают ее мокрые щеки.
— Какой… ниевеста?.. Настиа…
Бес обнял Тонкую крепко, так крепко, что сам задохнулся. Сжатая в живых тисках, тоже задыхаясь, слизывая с губ соленое мартини, она смогла сказать только:
— С заячьей… губой…
Они были счастливы. Они вернулись.
Они вернулись друг к другу.
Они вернулись к Питеру; и Питер вернулся к ним.
Они снова целовались везде, где заставал их налетавший, как птица, поцелуй. Тонкая писала портрет Беса — он позировал ей. Он сидел в классе Академии художеств на длинноногом табурете, а табурет стоял на подиуме, а подиум стоял еще на каком-то старом ящике, и Бес шутил: я навернусь отсюда, как пить дать! «Сиди, — тонко улыбалась Тонкая, — сиди уж…» Кисточки порхали в ее руках, как грязные бабочки.