Нет. Революция не закончилась. Только она оплодотворяет мир. Если ты хочешь получить ребенка — трахайся. Если ты хочешь родить себе подобного — рожай. Мир не продолжится, если не будет революции. Революция — мать мира. Ха! Да. Мать мира.
А без революции все наши матери умрут с голоду, от печали, от болезней. И отцы умрут. И кошки умрут. И детей не будет. Просто некому будет рожать.
Как это — некому?! Что-то ты, парень, не то мелешь…
Я все то мелю. Любая власть хочет, чтобы у нее были рабы. Но рабы, если их плохо кормить, погибают.
Или — восстают!
Или восстают, верно.
— Я уезжаю в Питер. Я буду поступать в Академию художеств.
— О-о, блин, это круто.
Сигарета в его руке ходила ото рта — к медной пепельнице, крышке старого самовара, от старинной этой медяшки — ко рту.
Молчали.
Тонкая плела пальцами тонкие, паутинные волосы. Сидела на диване с ногами. Диван паршиво скрипел.
— Я не хочу оставаться в этом городе, — сказала она и закрыла глаза.
— Да, дерьмо городок, — согласился Бес.
Сигарета жила своею, отдельной от них жизнью. Горела. Глядела красным глазом. Тлела. Осыпалась болью пепла.
— Что ты молчишь? — спросила Тонкая.
Она уже открыла глаза.
— Я? Ничего.
Он сунул руку под подушку.
— Наволочку бы постирал, — сморщила нос Тонкая.
Она посмотрела сначала на грязную подушку, потом в лицо Бесу, потом — на его руку.
В руке Бес сжимал пистолет.
— Ха, ха, — дернула плечом Тонкая, — ха, ха, ха…
Бес сжал пистолет в кулаке так, что пальцы побелели, потом посинели.
— Это не водяной. И не газовый. Это. Настоящий.
Его голос сделал в ее нежном смехе дыру.
И она услышала свист. Это в дыру, в черную воронку, втягивалась стремительно и смертельно вся их жизнь, вся их радость юная, вся их нежность глупая, вся их игрушечная боль и позолоченное горе. Втягивалась и со свистом, с грохотом и хохотом, погибала.
И их общее молчание тоже со свистом улетало в дыру.
И осталась одна дыра. Одна — пустота.
И не было больше никакой жизни.
И живой ее, растерянный голосок произнес в пустоте:
— Зачем он… тебе?
Бес еще крепче сжал пистолет, хотя крепче было уже невозможно. И бросил его на подушку.
Пистолет лежал на подушке, как черная лягушка.
Лягушка с поджатыми лапами.
Черная лягушка из черного пруда.
— Я поеду с тобой в Питер. Я теперь тебя защищу, если что. Я всех твоих… — Губы его тихо дрожали. — Твоих… кто тебя обидит… постреляю… Питер бандитский город. Там без пистолета нельзя.
Тонкая протянула руку и потрогала тонким пальчиком пистолет.
Пальчик — кисточка. Пистолет — рисунок.
Она рисовала пальцем черный пистолет на грязной подушке.
Гляди, Оська, он же не настоящий. Это же я рисую его тебе. Вот так рисую. Вот так.
Тонкая поселилась в общежитии Академии. Бесу дали адрес, он нашел революционную квартиру, бедняцкую коммуну, на окраине Питера.
Тонкая стала готовиться к экзаменам. Первым экзаменом шел рисунок. Вторым — живопись. Третьим — композиция.
Бес стал готовиться к революции. Питер, тебе ли не знать революций! Научи нас, Питер, быть смелыми, научи ничего не бояться.
Тонкая сказала ему: Ося, прошу тебя, продай ты этот пистолет, я очень волнуюсь. Он смеялся, зубы скалил белые, обнимал ее за шею, голову откидывал, целовал. Она отталкивала его и кричала: нет, ну я серьезно!
Стояло питерское холодное лето. Ночи были еще белые. Белые как молоко. Холодное молоко, такое родители Тонкой вынимали из погреба.
Бес и Тонкая ходили гулять. Бродили по Питеру ночь напролет. Бес сжимал в кармане пистолет, то и дело проверял, на месте ли. Он чувствовал себя мужчиной, грозным, бойцом, мужиком настоящим, и страшно гордился собой.
«Тонкая, ты это, ты вот что… ты не переутомляйся, ладно? Соседки у тебя хорошие вроде, непьющие…» — «Ося, ну что ты такое городишь, какие непьющие?!» — «Да, славные девчонки. Одной только челюсти надо вставить, а другой ножки…» Безумный молодой хохот сотрясал белесую взвесь прозрачной, как слезы, сиротской и царской ночи. Они глядели, как разводят мосты. Все было впервые. И белая ночь, и черные воздетые железные руки моста, и черная, ледяная Нева под мостом, быстрая и сильная, жестокая, как юность и жизнь.