Желтое, маленькое тело, вытянутое, неподвижное, голое. Не похожее на человеческое. Рыбина, натуральная рыбина!
"Терпеть не могу рыб. Они и живые, как дохлые. Скользкие, липкие. Смерть от удушья ждет их в конце," - неостановимо шептал в его мозгу голос Леонардо.
Шустряк схватил брата на руки. Тело было теплое. О, Великие огороды! Значит, не умер, значит еще все возможно!
Глава 24. ВЕЧЕР В САДУ ЯДВИГИ.
Закат в июньский день похож на жизнь траша. День уже испит, а вечер длится бесконечно и никак не может завершиться, переплавиться в ночь. Уже солнце скрылось за горбами Больших помоек, и мягкий сумрак ласково облапил землю, а ночи все нет, как нет смерти у траша. Но солнце, в отличие от жмыха, завтра воскреснет. У Сада есть солнце - вот отгадка всему. Солнце заставляет деревья тянуться к небу. И огородам светит то же солнце. Но огороды так и остаются огородами, и не становятся Садом. Значит, у Сада есть еще что-то. Или кто-то. Но кто?
Тяжело думать в огородах, очень тяжело. Лучше просто сидеть на ступенях огромного Ядвигиного дома, вдыхать одуряющий запах сирени и смотреть, как одинокое светлое облако теряет оранжевую кайму и, распадаясь на стадо мелких кругленьких облачков, темнеет, становясь лиловым. Иванушкин ощутил забытое душевное томленье, при котором прежде бросал огородное копанье и мчался к мольберту. После посещения мены с ним такое случилось впервые.
- Кисти и краски! - воскликнул Ив и протянул руку, будто хотел взять этюдник прямо из воздуха.
Но тут же опомнился и огляделся. Вдруг кто-нибудь видел его нелепый жест? Фу ты, репей ползучий, бизер этот пришлый стоит в дверях и смотрит. Что только ему надо?
"Я так мечтал о встрече с ним, рвался сюда, думал: увижу, и все решится. Исчезнут вопросы, раскроется тайна. И вот я вижу его," - думал Генрих, глядя на сидящего на ступенях нелепого человека в вечернем смокинге с чужого плеча.
Лицо с пухлым детским ртом и маленьким подбородком, на щеках то ли двухнедельная щетина, то ли начинающая расти бородка, прямой нос и высокий лоб, такой высокий, что кажется лысеющим, хотя волосы еще густые и вьются у висков. Говорят, что Генрих похож на этого Иванушкина. Что за ерунда! Ну разве что глаза.
Генрих подошел и сел рядом с Иванушкиным на ступеньки.
- Ив, а где твои картины?
- Осыпались, - отвечал Иванушкин едва слышно. - Как я на мену сходил, так и пропали. Как огурцы в мороз.
- Какие картины ты писал?
- Не знаю. Разве словами расскажешь? Вообще-то они не до конца пропали. Там осталось на холстах кое-что, разглядеть можно. Я их наверху, под крышею спрятал. Если табуретку подставить, через лаз достать можно. Иногда ходил на них смотреть. А потом перестал. Или я их в ТОИ у Футуровой оставил? А может, я их сжег? Извини, не помню.
- Меняемся? - спросил бизер и подмигнул.
Ив беспокойно заерзал:
- Что меняем? Не понял?
- Разум - жизнь - мозг - вечность. Бесконечный обмен. Как узнать, что чего стоит?
Ив растерянно заморгал:
- У каждого своя цена на все.
- Ладно, не суетись, - Генрих похлопал его по плечу и тут же спешно отдернул руку. - Разум твой верну - хочешь? Ты и не знаешь, что был моим донором.
От внезапного предложения у Иванушкина перехватило дыхание. Поначалу он и не понял - хорошо или плохо это. Сделалось нестерпимо страшно. А потом Ив почувствовал, что не хочет возвращения. Всем сердцем, всем оставшимся осколком души - нет! Вспомнил он свою времянку, кривые стены, разбитое окно, залепленное пленкой, три драных ватника на вешалке - и ко всему этому надо вернуться вновь с прежним разумом и пониманием? Морковку выдирать, обрезать ботву, таскать мешки в погреб, и размышлять при этом о судьбах человечества?
Ив яростно затряс головой:
- Нет, нет, не хочу, не надо! - он протестующе замахал руками. - Не могу больше жить, все понимая. Пусть лучше мой разум у тебя останется. Я жмыхом стану, в Траншею лягу, и если там еще думать смогу...
Мысль ускользнула, и надо было спешно ее искать и отлеплять от колтуна прочих мыслей в изуродованном мозгу. Генрих смотрел на Иванушкина не мигая, и глаза у него сделались ледяными.
- Так вот, я там думать буду, что разум мой жив, - поймал наконец мысль Иванушкин. - Ты с его помощью творишь, картины пишешь. И я вроде как живу и не умираю. Меня это успокоит и примирит со всем и вся, - Иванушкин замолчал и улыбнулся, довольный своею речью.
Ему показалось, что сегодня он говорил чуточку умнее, чем вчера. Неужели его интеллект возвращается?! Но такого не бывало никогда!
Генрих нахмурился:
- Тогда вот что сделаем: увезу я тебя отсюда.
- Нет, нет, - замотал головой Иванушкин. - Не надо меня пересаживать. Я здесь прирос, больше нигде не хочу. Ты лучше Дину увези, плохо ей, вот она и мечется.
Генрих брезгливо сморщился: в отличие от Иванушкина он к данной особе не испытывал симпатии. Желание испытывал, чисто физическое, - это было, но приязнь? Нет и нет!
- Ты хоть знаешь, сколько выезд с огородов стоит? Не знаешь? Сто тысяч фик.
Ив растерянно захлопал глазами.
- Извини. Такие деньги. Их у тебя нет.
- Почему нет? Есть. Но не для Дины.
- Ты послушай, Генрих, послушай! - Иванушкин мертвой хваткой вцепился в Генрихово плечо. - Часть моей души стала твоей, вот и любовь к Дине должна перейти к тебе.
Генрих попытался стряхнуть его руку, но не мог.
"Что он делает?! Неужели он не чувствует, как остаток ЕГО души тянется к МОЕЙ доле?" - подумал Генрих.
- Любовь к Дине осталась у тебя целиком, - отвечал бизер глухим голосом.
- Разве? - смутился Иванушкин, но тут же опять заговорил просительно: - Понимаешь, я перед Диной виноват, а поправить ничего не могу, в жмыхи не сегодня-завтра попаду, так что придется тебе по наследству Дину опекать.
- Да в чем же ты виноват?!
- Тут очень сложно разобраться. И прежде не мог, не то, что теперь. Я, как начинаю, просто с ума схожу. Вот и решил: виноват, и все. Так проще.
"Я или он? - мелькнуло в мозгу Генриха. - Я! Я!" - выкрикнул он беззвучно и яростно.
- Что ты мелешь? Опомнись!
Иванушкин внезапно озлился на своего полубрата, который минуту назад казался ему полубогом.
- Что ты ко мне пристал?! Тебе что, мой талант не нравится? Плохой талант? Плохие картины пишешь?
- Картины хорошие, - признался Генрих. - И лучше, наверное, смогу.