— Да, точно будешь, я именно ради этого добровольно ехала через половину города. Не беспокойся обо мне, Дервиш, я не ребёнок, — Хандан уткнулась в широкую грудь паши, крепко обхватив его и втягивая знакомый запах.
— Мне нужно с вами обговорить одну важную вещь, Госпожа.
Хандан только жадно потянулась к губам паши, будучи не настроенной вслушиваться в любую речь, тем более серьёзную.
— Ничего не хочу знать, если это не касается благополучия Ахмеда.
Паша недовольно зарычал, чувствуя, что его не слышат и не видят. Хандан только глухо засмеялась.
— У нас мало времени, а нужно поговорить о важной вещи и… — она не договорила, сразу же принявшись за верхнюю пуговицу камзола, — до тех пор не порти мне настроение, я очень ждала этой встречи.
— Жадная моя, прекрасная Золотая Госпожа, мы сначала поговорим, — паша оставался холоден и недвижим, подобно статуе.
Хандан отстранилась, села на диван и скучающе подняла глаза к потолку. Теперь усмехался Дервиш.
— Раз ты готова меня слушать, выслушай. На следующий неделе будет праздник, на этом событии мне нужно будет убить одного человека. А тебя, Госпожа, с твоим тюльпаньим ансамблем, я попрошу держаться от меня подальше.
— Хорошо, что за человек? — Хандан тяжко выдохнула, ощущая безвозвратно утекающее время их коротких свиданий, то самое, что могло помочь ей завести ребёнка.
— Абдула Мехмет-ага, — недовольно процедил Дервиш, очевидно, считая данные сведения лишними.
— А не хочешь ты нанять кого-нибудь, потому что решил подставить кого-то, кто будет на этом празднике, не так ли?
Паша слегка кивнул, растянувшись в лисьей ухмылочке превосходства, которую так не любила Хандан.
— Кто же станет невинной жертвой твоих интриг или я, по причине своей непомерной глупости, не заслуживаю знать такую ценную и опасную информацию?
— Лала Ахмед-паша. Всё, Госпожа, вопросов больше нет?
— Больше нет. Если потребуется моя помощь, попроси, — она откинулась на спинку дивана и поморщила нос. — Ты всё-таки испортил мне настроение.
Дервиш взял Хандан, немного противившуюся его действиям, за обе руки и, словно через силу, подтянул к себе. Он заключил её в объятия, качнув сначала в одну, затем в другую сторону. По спине Хандан пробежала дрожь предвкушения сладостной близости. Вот она уже и вернула себе утерянный настрой. В такие моменты всё её тело напрягалось, а мысли предательски сводились к одному человеку. Совесть затихала, давая развернуться постыдному желанию, но и стыд отходил на второй план в руках любовника. Она себя не обманывала. Её связь была порочной и грязной, а Хандан ей упивалась.
Хандан с нетерпением ждала праздника, потому что это был бы дебют её ансамбля и возможность увидеть ту закрытую часть Дервиша, которую он плотно скрывал от неё. Она знала, что многие умерли для очищения его дороги, но слышать и видеть — разные вещи. Жестокость, ровно как и беспощадность, в её понимании считались для мужчины полезным качеством.
Дервиш был властолюбив, хотя старался этого не показывать. Он любил видеть людей в полном, беспрекословным подчинении, порой Хандан спрашивала себя, насколько глубока его ненасыщаемая жажда власти, симпатизировавшая ей более всего, и не могла найти подходящего ответа. Поэтому до желанной беременности, о которой паша ничего не знал, она и не думала заикаться о побеге — не было уверенности, как они станут взаимодействовать вне дворца, где Дервиш не сможет утолять свою жажду, и Хандан боялась лишиться сына.
Более всего пугало его отношение собственно к ней. Валиде-султан — бесспорно, первая женщина Османской Империи, и паша обладал ей, как очередным символом своей безграничной власти. Он любил её, любил искренне и нежно, но, должно быть, некогда не видел возможности сделать предметом своей страсти кого-нибудь попроще: безродную девчонку из маленькой деревни или ту же женщину, что некогда навещал. Паша привязался к созданному образу, но любил именно Валиде-султан, её запретность, недосягаемость. Даже лёгкая симпатия с её стороны была победой, то, что происходило в действительности между ними, было величайшим в мире триумфом.
Хандан понимала, что Дервиш в тайне от всего мира давно поставил себя выше Падишаха, но по его словам: «есть горы, что нам не преодолеть». Этими горами было его происхождение. Тут Великий Визирь был честен, его высота полета не обеспечит ему уважение среди многих и многих влиятельных людей.
Тем временем Хандан пересчитала всех девушек в сотый раз, их было пятнадцать, ни больше, ни меньше. Танцовщицы были одеты в изумрудные одежды, отстроченные золотом. На шеях красовались алые платки, одним словом, они представляли утрированные тюльпаны — символ Османов. Широкие шелковые шаровары с прорезями на боках трепетали от каждого лёгкого движения. Хандан была довольна их видом. Сама она была одета довольно просто, хотя золотая материя не требовала особенной поддержки.
Обитательницы гарема повылезали из своих нор посмотреть на чудесный ансамбль. Шехзаде Осман был безвозвратно «развращен» видом статных красавиц, мальчик прятался за юбку матери и возбужденно пыхтел. Он ничего ещё не понимал, но необычность их одеяния произвела неизгладимое впечатление на детскую душу. Девушкам Осман тоже очень приглянулся.
— Ну всё, идём, — скомандовала Хандан, давно уже вслушиваясь в музыку, расходящуюся по всему дворцу, но только теперь решив, что пора.
Хаджи-ага следовал за своей Госпожой, несколько смущаясь глядеть на молоденьких и раздетых танцовщиц. Они достигли нужной залы, откуда доносились звуки музыки наперебой с шумными разговорами. Хандан вошла первой, позволив сильным мира сего встать и поклониться матери Падишаха.
— Валиде, — Ахмед проделал «долгий путь», чтобы поцеловать её руку. — Вы к нам пришли.
— Я недолго, только посмотрю, как девушки себя проявят [Дервиш сделает своё грязное дело], — Хандан ласково улыбнулась сыну, игриво сверкнув зелёными змеиными глазами.
Она села в самый угол, оценивая обстановку. Во главе пиршества сидел Ахмед, по правую руку от него — Дервиш, выглядевший совершенно спокойным и сдержанным. Он мельком обратил на неё внимание, не дольше положенного, и бессловесно поприветствовал её. Скоро покойный Абдула Мехмед-ага располагался в шести или семи «пашах» от Повелителя, его будущий убийца — несколько дальше. Стражи и слуги, которых принялись бы допрашивать в первую очередь, было мало, видимо, поэтому Дервиш сам решил взяться за оружие.
Хандан попутно вслушивалась в разговоры «восстание на южной границе — очень дурно», «разгулялись пираты в Средиземноморье», «конфликты Англии с колониями», с каждой кружкой хмеля из слов мужчин утекал необходимый смысл. Началось неясное хождение, невозможно стало разобрать, кто и где находится.
— Госпожа, — счастливый и румяный Хаджи-ага поклонился Валиде-султан, должно быть, хотел увести её, — … позвольте я останусь тут.
— Конечно, — она с облегчением выдохнула, хмель — всё же чудесное средство.
Хаджи-ага слился с общим роящимся ульем, предоставив, на радость, Валиде-султан самой себе.
Дервиш встал, поклонился Ахмеду, и, повстречав несколько пашей, обменялся с ними парой фраз. Ничто в нём не выдавало злых намерений, жесты были отточены до идеала, эмоции выдержаны, только в конце, прежде чем нырнуть в прилегающий коридор, он оглянулся, убедившись, что никто его не видит. Хандан попыталась отыскать в толпе Абдулу Мехмед-агу, но не смогла и тогда вся замерла в нетерпении. Приятное волнение сжало её сердце, она знала, что должна уйти, но не могла заставить себя покинуть праздник. Девушки без устали плясали, довольные вниманием мужчин и надеясь приглянуться кому-нибудь. У Хандан плясали мысли.
На входе, куда ушел Дервиш, встал молодой человек. Он спокойно и сдержанно смотрел на происходящее. В один момент к нему подошёл старший стражник и о чём-то попросил его. Юноша заметно отпирался, но потом склонил голову и удалился, поглядев на проход, как сын, разлучённый с матерью. Хандан в секунду всё поняла и, привстав от напряжения, впилась ногтями в подушку: Дервиш остался без защиты.