========== Платить по счетам должен каждый ==========
Зная как выглядит смерть, её должно быть принять проще. И Хандан было легко. Она не помнила, как убили её родителей, но почему-то знала, что отцу перерезали горло, а мать ударили по лицу и уволокли прочь. Впрочем, тащить могли и её саму на тот мерзкий корабль с липким, пахнувшим гнилым деревом полом, со скрипящими мачтами и затёртыми парусами. Потом умер её сын. Он родился только в тот день, когда вступил на трон. Странно было смотреть на то, как растет ребёнок, которого она так любила, страшно было видеть, как этот же мальчик год от года переставал быть её сыном и превращался в наследника Османской Империи, в умертвлённого брата Султана. И этот свой титул Ахмед очень рано начал ценить куда больше, нежели всё то немногое, что могла дать ему Хандан. И он не был виноват перед ней. Османская империя дала ему родиться и решала, когда настанет час встретить великого Аллаха, она же заставляла его грёзить о восхождении на трон и готовила Ахмеда к последнему. Что же может дать мать кроме любви? И что значит любовь в отрыве от заботы, которую эта несчастная мать была лишена возможности подарить?
Ахмед был один. Всю жизнь. Много лет он провёл в страхе смерти, исходившей от брата, клявшегося пощадить его, и отца, которого должен был безмерно уважать и что хуже, и правда, уважал. Он был так воспитан, и Хандан была к тому причастна. Но, наверное, всё же она была права в том, что не стала прививать ненависть у мальчика ко всему живому, кроме себя самой. Хотя, кажется, теперь бы она поступила иначе и уже действовала против интересов Падишаха Османской Империи, бывшего по чудовищному совпадению ещё и её сыном. Единственным, несмотря на все попытки, ребёнком.
Хандан было тридцать пять лет, возможно, немногим больше, неточность возникла между разорением её дома в Боснии и закреплением в гаремных книгах Топкапы. Так или иначе, ошибка никак не могла подарить ей лишние пять-шесть лет жизни. И если бы Валиде Хандан Султан внезапно скончалась, после неё остался бы вакф с разворованными деньгами, тринадцать корон, кольца, часть которых она успешно раздала, безутешный (где-то на дней десять) сын, любовник, что непременно тоже сможет пережить утрату, пять плохоговорящих внуков и больше ничего.
Свою жизнь Хандан положила к ногам Ахмеда, но по итогу не смогла ему дать даже самого необходимого, и потому так странно было теперь требовать от него отдачи. Но выбора ей просто не было дано, потому что с каждым днем всё более очевидным становился тот факт, что детей у Хандан больше не будет. Укладываться от этого в могилу было бы столь же ужасным преступлением, как и сама связь, крепко и безнадёжно связавшая её и Дервиша судьбы.
Погибнуть за любовь прекрасно. Быть убитым во время мятежа за Султана, желавшего расстаться с тенью, оберегавшего его, уже более печально и уж точно не прозаично. Кончина, любезно уготовленная Хандан, представлялась ей куда более удручающей, хотя она и не могла обрисовать себе свою смерть в точности. Однако на её пальце красовалось кольцо со смертоносным ядом, один укол которого означает неминуемую встречу с Аллахом. Вопрос лишь в том, кого стоило захватить вместе с собой, если других вариантов не останется? Халиме. Мустафа. Зульфикар. И всех, кто пожелает помешать.
Мятеж уже был день как подавлен, оставаясь очагами, по слухам, бродить по окраинам великого и вечно бунтующего Стамбула. Хандан не считала по дням, она мерила ночами своё одиночество и бессонницу, в упор глядя на спящую рядом молодую вдову. Её руки были необъяснимо тяжёлые, словно к ним привязали камни, между тем голова была невесомой с белёсой дымкой перед глазами.
А днём она сидела каменной статуей с притворной улыбочкой и изредка меняла своё положение в пространстве, что полностью соответствовало её высокому статусу Валиде-Султан и устраивало всех в гареме, даже саму Хандан. Это было просто. Днём всегда тени не такие страшные, а мужчины не такие уж и любимые.
В минуты очередного безразличия к окружающим Хандан всё же была вынуждена оторваться от полного забвения и пустоты мыслей, столь любимых ею в последние дни. Ахмед просил с ней личной встречи, но, наконец, добившись полного одиночества высокомерно молчал, обдумывая нечто более важное.
— Ты помнишь, Ахмед, что ты мне сказал на следующий день после казни твоего брата, Махмуда, — Хандан провела пальцем над камином, собрав пыль в самой щели. — Я помню, к сожалению.
— «Я никогда не буду таким, как мой отец». Я всегда придерживался этого обещания, Валиде, поэтому и не казнил Мустафу. Только тиран убьёт своих братьев и детей.
— Значит, Шехзаде Мустафа останется жив, будет дышать, пока сотни людей, умерших ради тебя, Ахмед, никогда не вернутся домой? Забавно, ты так не считаешь? А ещё интереснее то, что милостью к брату ты убиваешь себя и своих детей. Тебе не жаль ни их, ни Кёсем, впрочем, ладно, женщины не имеют право голоса. Ты никого не щадишь ради своей совести.
— Я избавляю своих шехзаде от необходимости выбирать, Валиде. Знали бы Вы, как тяжело обвивать шнурок вокруг шеи брата. А им не будет нужно решать, не нужно будет выслушивать подобные разговоры…
— Если они будут живы, — Хандан ядовито усмехнулась и отошла от камина, легонько потрескивавшему и искрящемуся, словно его огонь только начинал пожирать очередное письмо. — Ты говоришь правильные вещи, Ахмед, но мир несправедлив и ужасен. Не как твоя мать, а как Валиде-султан, я умоляю тебя прекратить эти мучения. Ты должен, Ахмед, это твой долг.
— Я — Султан, я никому и ничем не обязан, Валиде. И советую Вам больше не пытаться решать за меня судьбу Мустафы.
— Тогда зачем ты пришёл, Ахмед? Ты знаешь, что я вижу только один исход для твоего брата и не скажу тебе иного.
За спиной у Хандан Ахмед сделал несколько тревожных кругов, проходя по её привычному пути отчаяния. Она знала, что Ахмед должен был остановиться рядом с нефритовой шкатулкой и ненадолго выпасть из реальности, заворожённый рисунком камня. По тому, как стих топот, Хандан поняла, что предположение её оказалось верным и улыбнулась их схожести, возможно, не очень очевидной, но сохранившейся сквозь года.
— Ахмед, сынок, прошу прекрати мою агонию, сколько мы ещё будем жить в страхе перед шехзаде Мустфой, — она взмолилась, пытаясь выдавить из себя слёзы, которых впервые в жизни не было, и кажется, рыдать ей тоже совсем не хотелось. Так, видимо, бывает, когда просишь о невозможном и прекрасно понимаешь, что по итогу вы сойдётесь на том же, с чего начали.
— Я принял решение, Валиде. Мой брат останется в отдельном павильоне, закрытый от любого общения с внешним миром, — на эти слова Хандан улыбнулась, что не ускользнуло от внимания Ахмеда. — За жизнь шехзаде будете отвечать Вы и вовсе не от моего доверия.
Улыбка немедленно притворно спала с лица Хандан. «Не казнят же меня за смерть Мустафы», — продолжила она внутренний диалог с Ахмедом. — «В ближайшее время, возможно, а через год… да через год или два никому уже не будет дела до жизни несчастного шехзаде».
— Я уже понесла наказание за свою беспечность, Ахмед. Сейчас и положение другое: ты в Стамбуле, у тебя наследники есть. Не спорю — я всегда буду настаивать на казни Мустафы, но покуда всё уже решено.
«Если Мустафа будет отлучён от матери, Халиме нужно будет сослать в Старый Дворец. Дильрубу — замуж, немедленно. За доверенного Дервиша, да за Ахмада-агу, он, вроде, молод, только бы был не женат. Хотя нет, нельзя, слишком много ага знает, может обольститься госпожой со временем».
Немного помолчав и дав себе возможность забежать вперёд и выяснить, чего попросить у Ахмеда, Хандан всё же вернулась в реальность к нефритовым шкатулкам и гранёным кольцам.
Ахмед отращивал бороду, чтобы выглядеть старше, но, по правде, совершенно напрасно — мальчиком он уже не выглядел. Широкий в плечах, с небольшим изгибом у живота, предвещающим появления пуза, в золотом кафтане с узнаваемым мотивом тюльпанов. Золотой Лев. Султан великой Османской Империи. Где-то глубоко в душе её маленький нежный сын, мальчик, интересующийся пёстрыми кошками.