Дервиш провëл руками по её спине и остановился немного ниже талии, его грудь медленно вздымалась и опускалась, заставляя Хандан, дышавшую вместе с ним, задыхаться. Он слегка коснулся её губ, так нежно и трепетно, а затем игриво едва прикусил верхнюю.
— Я спрошу тебя, Хандан, ещё раз, — он оторвался от неё, по виду не без излишних усилий, она пылала, чувствуя в нём напряжение, смешанное с нетерпением и желанием. — Ты хочешь уехать? Пока есть возможность, пока в этом есть смысл?
Хандан помолчала, собирая внезапно разлетевшиеся мысли. Они были давно уже решением, но всё же так редко обрекались в слова. Её душа металась, жаждала освободиться и не желала покидать Ахмеда и дом, который она с таким трудом создавала, внуков. И Дервиш… могла ли она ему доверять? Он любил её. Но бежать на край света, где паша не имел бы связей, влияния и вместе с ним осталась бы не Валиде Султан, а неведомая беглянка, Хандан была не готова. Или просто боялась. И зачем он её спрашивает?
Хандан вырвалась из его объятий и села на край кровати, зажав в кулаки струящийся шёлк, тёмно-синий, непомерно дорогой, с тонкой вышивкой.
Надо было ответить. Но кто из них отказался от побега? Дервиш? Хандан никогда его не спрашивала, никогда не давала надежды, она не говорила про ребенка, которого так хотела, его ребенка, так и не появившегося на свет. А он мог стать той самой причиной побега, но не стал. И разве не она требовала заботиться о ней и об Ахмеде? Раз за разом он считал их неразделимыми кусочками друг друга, верил, что для неё нет другой дороги, кроме как быть рядом с ним. А этот ребёнок… она же так мечтала быть его матерью и так и не рассказала Дервишу, просто сообщила, что родить не может, а по какой причине? Потому что она — Валиде Султан. И некогда Хандан вполне определенно дала ему об этом знать. Тогда ей казалось, что Дервиш вовсе не стремился к умиротворённой жизни и не желает покидать Стамбул, а, может… она просто видела, что хотела. Может, он просто любил еë без памяти долгие годы, болел ею, стремился быть рядом и защищать её и её несчастное дитя… он же не убил Ахмеда, хоть и оговорился о наличии такого желания, а в противном случае, если бы он просто не сказал, Хандан бы даже не узнала, как погиб её сын. Она была бы регентом и полностью в его власти одновременно, он мог иметь всё на свете. Или не мог, возможно, во второй раз убийство Падишаха было невозможным.
Хандан не хотела делить свой мир на двое, не имела сил и власти над собою, чтобы оставить сына или расстаться с Дервишем, а другого выбора ей дано не было.
— Ты знаешь, Дервиш, что я не поеду, — говорила она едва слышно в стену, цепляясь глазами за звëзды на стене. — Мне жаль, что я не смогу стать тебе семьёй. И прости, что на твоих руках никогда не будет спать наш общий ребенок. Видит Аллах, я этому не препятствовала.
— Хандан, — за то время, что она говорила, паша сел сзади неё, а теперь так ласково с болью обращался к ней, но Хандан только подняла руку, призывая к тишине.
— Мне тяжело говорить, прошу, не перебивай. Наша с тобой судьба могла быть совершенно другой, моя и твоя, появись этот ребенок. Так Аллах указывает мне на моё место. И оно здесь. В этом дворце рядом с Ахмедом и моими внуками, которых, ты знаешь, я не всегда оберегала в должной степени. Я тебе благодарна за годы нашей любви, за те силы, что ты мне давал, но всё же я должна остаться.
— Госпожа, ты ни в чём передо мной не виновата, — его голос, казалось, подрагивал, и несмотря на это, звучал глухо и отстранённо. — Мне не стоило идти дальше поцелуя в руку на этом самом месте. Я не имел на то никакого права, — он замолчал, вздохнув так, что Хандан невольно и с ужасом подумала, что это последние его слова, отогнав от себя печальную мысль. — Будущего для нас я не видел. Одним словом, я тебе обязан жизнью и тем, что в ней была хоть какая-то цель. И теперь настает время этот долг отдать, я клянусь тебе, Хандан, устроить всë так, чтобы тебе не пришлось отвечать за наши грехи. Ты будешь великой, и не должна виниться, что этого желает твоя душа.
За окном что-то уронили, заставив Хандан подскочить с места и сделать неровный круг отчаяния по покоям. С надеждой на утешение она обернулась к человеку в чёрном кафтане с золотой отсрочкой, и он не подвел, крепко поцеловав её в лоб, так преданно, что в этот самый момент внутри прозвенел тоненький забытый голос матери: «Елена, беги». Но она не побежала тогда… и не собиралась сейчас.
— Ничего же не изменится? Ты ты же не собираешься меня оставить? — Хандан поёжилась, всё ещё косясь на источник внезапного звука, нарушивший её и без того спорное спокойствие.
— Нет, Моя Золотая Госпожа, я всегда буду с тобой любыми способами, всеми правдами и неправдами на том свете и на этом.
В этот день Ахмед несколькими часами позже должен был объявить нового Великого Визиря. Дервиш подходил на этот пост, потому что, в точности как Кёсем, старался больше остальных.
========== Династия ==========
Хандан помнила, что просыпалась, ходила, пыталась говорить с Хаджи-агой, но смутно, почти в тумане. В этих странных расплывчатых воспоминаниях она понемногу начала приходить в себя, понимая всё и будучи не в силах пошевелиться. Веревки будто стягивали руки, притягивая их к шёлку и окутывая мягкой тёплой пеленой. Она лежала под необычно толстым одеялом, совершенно непривычным, похоже — очень тёплым, но жарко вовсе не было. Мокро. И пахло чем-то тухлым. Старой залежавшейся рыбой, которой далеко не первый день, в смеси с корицей и лимонником.
Пересилив себя, Хандан открыла глаза. И ничего не изменилось: кромешная тьма, полное бессилие и это огромное отвратительное одеяло. Найдя в себе силы, она изучила окружающее пространство на ощупь, это были её покои, те же тумбы, то же изголовье кровати, которое она специально заказывала у венецианского умельца. Не то чтобы она боялась обнаружить себя в странном месте, просто не помнила, откуда были её расплывчатые воспоминания.
Последнее чёткое оставалась во Дворце Дервиша, ступени лестницы, низко поклонившаяся служанка и огонь, всепоглощающий огонь. Может, она сгорела в пожаре? А Сабия? Маленький Ахмед?
— Айгуль, — вышло слишком тихо. — Айгуль! Стража!
Двери отворились, а за светом, хлынувшим из коридора, так же стихией влетел Хаджи-ага вместе с лекаршами.
— Валиде, Вы снова с нами, слава Аллаху, слава, — радостный евнух с нотками горечи в голосе сел на её постель, — наши молитвы были услышаны.
— Огонь, Хаджи, с Сабией всё хорошо? Она цела?
— Не было пожара, Госпожа, — отблеск глаз Хаджи исчез: он их опустил по неизвестной Хандан причине, но она догадывалась, что дело в тех осколках прошлых воспоминаний.
— Мы не в первый раз ведём этот разговор, верно? — без надежды спросила Хандан, имея одно только желание: лечь обратно в постель. — Сколько времени прошло, Хаджи?
— Два месяца, Валиде. Два месяца мы не оставляем надежду.
Ей принесли еду, и Хандан без всякого удовольствия затолкала в себя половину. На восходе она смогла себя осмотреть: она была всё равно что мертвая. Худая прежде, теперь почти костлявая, её глаза впали, а под кожей нездорового жёлтого цвета проступали вены. И никто ничего не стремился объяснять, она не настаивала, осознавая, что, наверное, скоро повалится обратно в забытьё. Все ужасы её болезни преподнесли в мельчайших подробностях: жар, беспокойство, постоянные обмороки и чудесные воскрешения. Ещё ей рассказали про успехи шехзаде: Мурад впервые сел, Осман учил испанский. А Ахмед… Его решили не тревожить напрасной надеждой на выздоровление матери.
Ближе к полудню в залитые светом звёздные покои прошуршала юбками, как Хаджи-ага представил женщину, лекарша. Она долго осматривала Хандан и затем заключила: «У Госпожи заметное улучшение».
— Кто она такая? Не помню, чтобы я брала её в лазарет, — безучастно спросила Хандан, поправив маленькую шкатулку на полке и приблизительно представив, сколько людей шастали по её ковру без спроса.
— Эту лекаршу прислала Сафие Султан, Госпожа, если бы не она, не допусти Аллах…