Все необходимое для проникновения в бункер было у нас с собой, и через два часа, проведя рекогносцировку на местности и выяснив у специалистов систему открытия и блокировки дверей, мы приступили к операции. Но сначала нам пришлось подготовить к нашему приходу часового – иначе мы неминуемо попали бы под свинцовый дождь.
– Если не будет разводящего, буду стрелять! – истерично кричал в трубку часовой в ответ на увещевания начальника караула. – И в разводящего буду стрелять, потому что срок пароля истек!
Такого испытания не выдержали даже железные нервы…
– Баранов, возникла чрезвычайная ситуация! – пытался урезонить часового молоденький лейтенант. – На поверхности пожар, к тебе может прорваться только специальная группа!
– Ничего не знаю! – Казалось, что сейчас лопнет стальная мембрана телефонной трубки. – Требую разводящего и новый пароль!
Парень уже не соображал, что говорит…
– Он действительно будет стрелять! – беспомощно развел руками начальник караула. – Я его знаю!
– Ладно, лейтенант, мы сами с ним поговорим, – сказал я, отняв у него телефонную трубку и передав ее Кацнельсону, лучше всех нас умеющему укрощать самых твердокаменных индивидов. – Давай, Боря!
Надо сказать, что офицеры полка смотрели на Кацнельсона с нескрываемым удивлением. В те годы люди с такой ярко выраженной внешностью выглядели в Советской армии белыми воронами. Но Боря давно привык к этому и перестал обращать внимание. А если кому-нибудь приходило в голову пройтись по его национальной принадлежности, то такой человек потом сильно раскаивался в своем неосмотрительном поступке.
– Слышишь меня, военный? – произнес в трубку Боря, карикатурно картавя при этом. Но мы сразу расслышали в его голосе нотки, которыми он подчинял себе собеседника. – Сейчас мы придем, и ты пропустишь нас вниз. И не надо хвататься за пулемет – руки обгорят!
– Что за бред он несет? – возмущенно спросил у меня приставленный к нам майор-особист.
– Не мешай, – ответил я. – Он знает, что делает…
Боря повторил те же слова для нижнего часового.
– Вы что, идете без оружия? – спросил вслед нам майор, когда мы, одетые в серебристые скафандры, которые применяют при тушении пожаров на нефтепромыслах, направились к стене огня.
– Обойдемся! – отмахнулся я от него. Если дело пойдет наперекосяк, нам не поможет и дивизион тяжелых гаубиц. Но я не стал говорить этого майору.
Скафандры с честью выдержали испытание огнем, но все равно, когда мы добрались до относительно безопасного места, на мне трещала от жара кожа и дымились волосы. Мы аккуратно сложили свою амуницию – все-таки нас не оставляла надежда вернуться назад – и осторожно двинулись вперед по коридору. Проникающий сюда дым затруднял дыхание, но зато снижал видимость. Если бы не это, часовой давно заметил бы нас.
– Стой, кто идет! – услышали мы голос, усиленный мегафоном. – Разводящий ко мне, остальные на месте! Пароль!
Мы замерли на месте, и вдруг команды часового сменились болезненным криком. Я понял, что часовой схватился за пулемет, а тот возьми да окажись куском раскаленного добела металла. Конечно, только в его воображении, но эффект от этого оказался ничуть не слабее. Боль от ожога была самая настоящая. Я даже посочувствовал ему, но потом подумал – сам виноват! Ведь Боря его предупреждал!
Кацнельсон тем временем подбежал к обезумевшему от боли пареньку, провел «анестезию» и погрузил его в длительный, на несколько часов, сон. Я на всякий случай разрядил пулемет и спрятал патроны. Береженого бог бережет…
Мы быстро разобрались с лифтом, и вскоре такая же операция была проведена и с нижним часовым. Теперь от бункера нас отделяли только две овальные стальные двери толщиной в полметра каждая и обширный тамбур между ними. Но даже через эти препятствия по возникшему вдруг в ушах шуму и давящей головной боли мы поняли: враг там, за дверями…
Глава 14. Школа. Мы делаем свое дело при любой власти…
В тот день командир вошел к нам с каким-то особым выражением на лице. Вообще-то он был любителем внешних эффектов, но в этот раз мы видели, что он на самом деле чем-то серьезно взволнован.
– Ну вот, ребята, и пришло ваше время! – торжественно сказал он.
Поняв, что сейчас услышим что-то необычное, мы молчали, выжидая, что будет дальше. Командир обвел нас оценивающим взглядом, будто окончательно решал, достойны ли мы услышать то, что он собирался нам сказать. Наверное, решил, что достойны, потому что продолжил:
– Завтра вы получите ответы на многие свои вопросы. Вы узнаете, что такое Служба, узнаете, чем будете заниматься, выйдя из Школы. Перед вами откроются тайны, к которым допущены только офицеры Службы. Но все это – только после кое-каких медицинских процедур, которые вы должны пройти сегодня.
– Что еще за процедуры? – недоверчиво спросил Мишка Иванов. Похоже, в нем вновь заговорила детдомовская подозрительность.
– Их названия вам все равно ничего не скажут, – мягко ответил командир, чем здорово удивил меня. В другой раз за заданный без разрешения вопрос он обязательно вставил бы Мишке по первое число. – Но вреда они вам уж точно не принесут. А вот польза будет. Хотя бы то, что вы никогда больше не будете ничем болеть.
– Так я вроде бы и без всяких процедур не сильно болею! – упрямо гнул свое Мишка, на которого нашел дух противоречия.
– А я согласен! – перебил его Боря, гневно сверкнув в сторону Мишки своими темно-вишневыми глазами.
– В любом случае, дальнейшее обучение в Школе будет возможно только после прохождения процедур! – сказал командир, не обращая внимания на перепалку. – Кто откажется, завтра же будет отчислен и отправится туда, откуда попал сюда.
– Да я что? Я ничего! Я тоже, конечно, согласен… – перспектива возвращения в детдом сразу сбила с Мишки все упрямство.
– Больше несогласных нет? – спросил командир.
Таких больше не оказалось, и он повел нас из класса, где происходил этот разговор, в холл, а из него через незаметную дверь в плохо освещенном углу мы попали в незнакомый коридор. Причем я готов был поклясться, что раньше этой двери тут не было. Во всяком случае, я ни разу не замечал ее.
Мы шли по коридору так долго, что за это время можно было пройти насквозь не одно, а три таких здания, как наша Школа. А коридор все не кончался, и конец его все так же терялся где-то в туманной дымке. Наконец командир толкнул ничем не примечательную дверь, и мы вошли в большую, хорошо освещенную комнату. С первого взгляда мне показалось, что мы попали в женский зал парикмахерской. Вдоль стены стояли пять кресел с большими колпаками над ними, похожими на электрические фены, которыми женщинам после создания прически сушат волосы. Только тут не было зеркал и кресла стояли спинками к стене.
Осмотревшись, я увидел около каждого кресла небольшой столик с целым набором медицинских инструментов, шприцев, ампул и разнокалиберных склянок. В углу гудел аппарат непонятного назначения, от которого к каждому креслу тянулся толстый кабель. Рядом с ним за столом сидел мужчина лет пятидесяти в белом халате и такой же шапочке. Оторвавшись от книги, которую увлеченно читал, он бросил на нас любопытный взгляд и, указав рукой на кресла, сказал:
– Рассаживайтесь, господа. Меня зовут Викентий Степанович, я врач, и именно мне доверена честь подкорректировать ваши организмы.
Господа? Такое обращение к себе я слышал впервые в жизни. И что за коррекция, которой он собрался нас подвергнуть? Но отступать было некуда, хотя, когда я садился в кресло, у меня мелькнула мысль, что сейчас я навсегда отрезаю себе дорогу к прежней жизни.
Итак, мы расселись по креслам, врач опустил на наши головы металлические колпаки и защелкал тумблерами на аппарате. Гудение усилилось, и мне почему-то стало жарко, хотя в комнате было открыто окно, а на улице шел холодный осенний дождь. Потом перед глазами все поплыло, и последнее, что я запомнил, – это пронзительный взгляд Викентия Степановича, проникший внутрь черепа…