Грузчик не обращал внимания на лодку. Наконец на баке показались двое в зюйдвестках, и с палубы заскрипел трап. По его скользким ступенькам Билибин и Яхонтов взобрались на борт, и два японца, беспрестанно кланяясь, провели их в капитанскую каюту.
Капитан, больше смахивающий на лавочника, кругленький, толстенький, в черном ластиковом халате, с рыжей бородкой, похожей на репу, представился:
— Папаша Мюллел.
Был он приветлив, радушен, словоохотлив. Сразу же усадил за стол, пододвинул заморские бутылочки, запросто, бесхитростно стал расспрашивать и так же, как старый приятель, рассказывать о себе:
— Да-да, Нэнси — сталшая дочка, живет в Амелике, Кэгти — в Англии, Лозалия, еще не замужем,— в Нолвегии, а я со своими посудинами плиписан к Шанхаю. Зафлахтовался у вас. Всюду клизис, а у Советов можно хо-ошо залаботать!
Папаша Мюллер говорил по-русски довольно складно, но безбожно картавил:
— О! Я вас, мистел Билибин, хо-ошо понимаю. Геологи — такие же моляки, как и мы, вечные стланники. И у них есть любимые дочки, милые девочки, котолых они не видят тысячу лет. Я вас с удовольствием возьму... Нет, нет, никакой платы мне с вас не надо. Папаша Мюллел — честный человек. Об оплате я хо-ошо договолюсь с Совтолгфлотом. Но комфолта пледложить не могу, судно глузовое, пассажилских мест нет. Дамам уступим каюты и вам, мистел Билибин, тоже.
— Спасибо, устроюсь, как все, в твиндеке. Нам, вечным стланникам, не пливыкать,— сказал Юрий Александрович, от доброй души подлаживаясь под произношение капитана.— Сюда плыли на японской калоше «Дайбоши-мару», а хуже ее, наверное, не бывает.
— Люблю оптимистов. С ними и тонуть будет весело. Но зачем вам твиндек? Там соленая лыба. Для вас — кают-компания. И лишь одно маленькое условие — поглузиться сегодня. У меня поламывает поясница — к непогоде. И я очень толоплюсь...
— Мы тоже торопимся, но...
— Понимаю. На вашей лодчонке глузы быстло не пелеплавишь. Я вам дам свой калбасик, и, как только пополнюсь углем и водой, подойду к белегу поближе.
После полудня, в большую воду, когда пароход подошел очень близко к замку бухты, погрузку часа через два закончили. Прямо на палубе и в кают-компании отъезжающие прощались с теми, кто оставался: с гостеприимными культбазовцами, со своими рабочими, с Колей Корнеевым, который вроде бы в шутку говорил, что останется, а тут прораб культбазы решил уехать, и Коля остался вместо него. Мите сказал:
— Передай сестре: я на нее не в обиде, пусть будет счастлива, и ты с Дусей будь счастлив. Меня не забывайте, привезите мне ленинградку, такую же, как Иринка.
Дуся Якушкова и Митя Казанли поженились в Оле. На Ольской погулянке играли в горелки. Митя догнал Дусю, схватил за руку, а кто-то сказал, что, по тунгусскому обычаю: дотронулся до девицы — называй своей женой. Митя назвал и повел Дусю в сельсовет. А теперь увозил в Ленинград.
Папаша Мюллер как отец родной обласкал молодоженов, устроил их в своей каюте, пожелал счастливого свадебного путешествия.
Пароход дал прощальный гудок, вода под кормой забурлила. Берег замахал руками, платками и красными, к празднику сделанными, флажками:
— Пишите! Возвращайтесь! Будем ждать!
— Ждите! Вернемся!
Свежерубленые золотистые домики культбазы тоже, будто на прощание, махали кумачовыми полотнищами и уходили вдаль, уменьшаясь на глазах. Корму не покидали долго, пока все не скрылось за густой навесью повалившего косого снега. Он падал на мутно-серые волны, и они жадно глотали его.
Поясница папаши Мюллера в прогнозе погоды не ошиблась. Еще в бухте недогруженное судно пустилось в легкий пляс. А когда вышли из ворот и стали проходить пролив между полуостровом Старицкого и островом Завьялова, началась настоящая свистопляска. Посудина запрыгала как одержимая бесом.
— Ничего, вечные стланники,— подбадривал капитан.— Выйдем из плолива, будет спокойнее.
«Нэнси Мюллер» должна была зайти на Ольский рейд за рыбаками и рыбой и догрузиться. Когда обогнули полуостров, развернулись к северу, действительно стало спокойнее, по крайней мере качало ритмичнее.
Пассажиры снова высыпали на палубу попрощаться с ольскими берегами. Но был отлив, остановились далеко, и ничего нельзя было рассмотреть. Капитан направил на рыбалку катерок с баржонкой. Они поплясами, попрыгали, но подойти к берегу не смогли.
С северо-востока надвигались огромные черные тучи. Папаша Мюллер с тревогой смотрел на них и, отчаянно махнув рукой, приказал дать сигнал катеру с баржей вернуться, а всех пассажиров попросил с палубы уйти.
Катер и баржонка вернулись, но когда подошли к борту и матрос-китаец с баржи уже упирался в него шестом, чтоб не сильно ударило, случилось непредвиденное. Баржонку вдруг оторвало, она закувыркалась, понеслась и за гребнями волн исчезла. Катер бросился вдогонку и тоже потерялся из виду. Возвратился через четыре часа, без баржи и без китайца.
Все это время пароход болтало и кружило на месте, как скорлупку. Мрачный папаша Мюллер распорядился выбрать якорь и двинуться в открытое море. Ольских рыбаков со всей наловленной кетой оставили до следующей навигации. Так могли остаться и геологи, если бы ждали в Оле. Можно было радоваться...
Но радость омрачали гибель баржонки с китайцем и качка. В том, что случилось в самом начале пути, видели недобрые предзнаменования. Многим хотелось вернуться в бухту Нагаева и ждать хорошую погоду хоть всю зиму. Кое-кто поругивал папашу Мюллера: зачем вывел свой старый лапоть в бушующее море?
Недобрые предчувствия очень скоро начали сбываться. Судно попало в нарастающий шторм. Он крепчал с каждым часом. Недогруженный пароход подбрасывало так, что кормовой винт часто оказывался над водой и, работая впустую, надсадно ревел, сотрясал судно будто в лихорадке, а потом будто ударялся о камень. На вторые сутки одна лопасть винта сломалась, вскоре и другая, А тут и рулевое управление отказало.
Судно болтало, качало и несло, никто не знал куда. Все, даже большая часть команды, валялись вповалку. Из пассажиров лишь Цареградский держался. Он пытался оказывать помощь всем в кают-компании, часто заходил к супругам Казанли и к Марии Яковлевне. Его пригласил в капитанскую рубку папаша Мюллер. Это было на вторую-неделю.
— Цалегладский, я обязан дать сигнал бедствия. Но вы везете что-то секлетное, поэтому должен пледупледить.
— Где мы находимся?
— Не знаю. Ветел нолд-вест, возможно, несет нас на Кулилы или на Японские остлова...
— А кто же нас будет спасать?
— Не знаю, Какой-нибудь японский клейсел...
— Я поговорю с начальником.
Билибина укачало так, что он не мог языком пошевелить.
— Юра, надо уговорить капитана, чтоб он не сигналил о бедствии. Понимаешь? Мы можем со всеми материалами попасть к японцам. Понимаешь?
Юрий Александрович в знак согласия лишь мотал тяжелой, как чугунный кнехт, головой.
— Да и возможно ли в такой шторм кому-нибудь близко и безопасно подойти к нам или бросить буксирный канат? — продолжал Цареградский.
— Нет,— с великим трудом выдавил Юрий Александрович.
Цареградский снова поднялся в капитанскую рубку:
— Начальник убедительно просит вас не давать сигнал бедствия. Да и никто нас здесь не спасет. Никто к нам не сможет подойти. Так ведь?
— Хо-ошо. Так. Сейчас остановим машины и ляжем в длейф. Будем ждать, когда стихнет. Но если покажется земля, я дам сигнал. Не могу лисковать моей «Нэнси» и блосаться на камни...
Машину застопорили. Пароход был полностью отдан во власть стихии. Начался дрейф в штормовом море.
ВЕРТИНСКИЙ ВОЯЖ
В те дни, когда «Нэнси Мюллер» без руля и без ветрил болталась в штормовом и неизвестно каком, Охотском или Японском, море, Эрнест Бертин подъезжал к Алдану.
За три месяца он покрыл не менее трех тысяч километров. На лодке спустился по Колыме до Сеймчана. Сергея Обручева там не застал и оттуда по старинной Сеймчанской тропе вместе с уполномоченным ЯКЦИКа Владимировым, где на оленях, где на лошадях верхом, добрался до Якутска.
Время для охоты было самое благоприятное. Захватили и короткую золотую осень, и первую порошу, и шепот звезд. Эрнест Петрович отвел душу. Не забывая наказ Билибина, он вел, как мог, и глазомерные съемки, и геологические наблюдения, расспрашивал туземцев о разных случайных находках, брал образцы и пробы... Но охота была куда удачнее! На пару с Елисеем Владимировым, тоже заядлым охотником и знатоком якутской тайги, настреляли уйму отлетающей дичи, вдоволь набили зайцев и уложили двух медведей, не успевших залечь в берлогу.