Глава 8. Дон Диего де Агилар
«…Ты во всём разберёшься…»
Эта фраза Оливии показалась Виго тяжёлой ношей, опустившейся на его плечи. Едва он перешагнул порог, как на него обрушилось всё и сразу. Всё это вокруг… Этот дом, традиции, семейные ценности — он был далёк от всего этого, но судьба-насмешница не оставила ему выбора.
Впрочем, он ведь мог отказаться. Не возвращаться в Акадию. Обещал же отцу, что никогда сюда не вернётся. Но теперь, когда узнал подробности нападения на Оливию, понял, что нет, отказаться он не может. Теперь он старший мужчина в доме, и судьбы сестёр, да и Доменика зависят от него. А мачеха…
Он вспомнил о завещании и сразу отправил Мориса к нотариусу, а сам взял ключи от кабинета отца и отправился поговорить с дядей.
С доном Диего его отношения всегда были прохладными. Дядя, как и отец, не одобрял его занятий наукой, не одобрял его жизнь на севере, что он не стал военным. Не одобрял его ссоры с отцом и того, что он отказался от семейного наследия и роли старшего сына. Дон Диего не одобрял… любой выбор Виго. Поэтому он и не ожидал от дяди чего-то большего, чем нудная проповедь о нравах и семейных ценностях. Но в этот раз старый подагрик его удивил.
За прошедшие годы дон Диего не сильно изменился, разве что стал более седым, да высох сильнее, отчего стал похож на вяленый банан, облачённый в дорогой тёмно-фиолетовый костюм с галунами — дань мундиру, который он носил когда-то на королевской службе. Он много лет страдал от подагры и всегда ходил, опираясь на массивную трость, инкрустированную золотом. А ещё вечно бурчал и был всем недоволен.
Но сегодня дядю будто подменили. Казалось, опасность, нависшая над семьёй, разом сбросила с его плеч не меньше тридцати лет, и даже подагра стала мучить его как будто меньше. И теперь Виго вынужден был сидеть напротив него и слушать пламенную речь о доне Алехандро − бестолковом брате и причинах этого семейного кризиса.
− Если бы твой отец не был таким тюфяком в вопросе женитьбы! — восклицал дон Диего, хромая по комнате из угла в угол, словно цепная собака. − Где был его ум и стержень Агиларов в тот день, когда он решил жениться на этой каджунской вертихвостке? Тьфу! Богомерзкая напасть! Всё ведь началось из-за неё! Упокой, Господь, её душу.
− Дядя, не забывай, что ты говоришь о моей матери, − терпеливо поправил его Виго. — И причём здесь она?
− А кто ещё скажет тебе правду, сынок? Ты должен знать, что это была за женщина! А теперь мы должны объявить войну этим кровососущим тварям и всем тем прихвостням в сенате, что поддерживают равноправие с ними! Разве может быть равноправие с животными? Со свиньями? С собаками? Эх, будь я хоть немного моложе, я уже был бы на коне, в кирасе и с саблей! Я бы поднял знамя Спасителя и отправил всех тварей прямиком в бездну. Сжечь их! Их всех стоило бы сжечь! Стоило бы устроить им аутодафе, а не болтать о равноправии! — он потряс скрюченным пальцем в воздухе и схватил со стола только что раскуренную трубку.
Дымил дядя, как речной пароход, и сейчас весь кабинет уже пропитался этим едким запахом. Табак, который предпочитал дон Диего, был таким забористым и ароматным, что от дыма начинали слезиться глаза. И Виго почувствовал, как растёт в голове пульсирующая боль, но остановить дядю до того, как он выговорится, было невозможно.
− И тебе, сынок, стоило бы продолжить дело твоего отца, защитить семью и поставить всех на место, а не возиться со склянками. Мы сегодня в осаде, и каждый в этом городе желает разорвать нас на части, как стая койотов. Мой Джулиан делает всё, что может, а ты прохлаждаешься во Фружене, в этом оплоте ереси и бесчестья! Тьфу! — махнул он трубкой. − Твоё место здесь. Здесь! Ты должен защищать отца и сестёр… Семья в опасности!
Дядя говорил долго, смешав в одну большую кучу неприязнь к сеньоре Мелинде, заседания сената, закон о резервации, порицание Виго за то, что отдалился от семьи, ко всему приплёл ещё своего сына Джулиана, сделав его чуть ли не святым и единственным борцом с проклятыми эйфайрами. И прервался дядя в своей проповеди лишь тогда, когда захотел раскурить новую трубку. А Виго, воспользовавшись моментом, вышел на балкон, распахнув настежь двери, чтобы впустить хоть немного воздуха. В голове медленно и неотвратимо разрасталась боль, и он знал, что уже к ночи она станет невыносимой.
Проклятье! Стоило ему ступить на эту землю, и всё вернулось!
Он не помнил, чтобы во Фружене у него хоть раз болела голова. Разве что с похмелья. И, не виси над ним треклятый семейный долг, он уже сегодня сел бы на пароход, плывущий обратно на север, оставив всё это «святому Джулиану». Но…