– Что же я плохого сказала? Я вам же хочу добра, – отстала Дуня и встала из-за стола. – Простите! – сказала она и низко поклонилась.
– Шшить вы, заразы! – вдруг закричал Пахом на старух.
– Побей меня, муженек, поучи! – выпрямляясь, сказала Дуня мужу.
Илья притих. На глазах у него стали навертываться слезы. Но чтобы никто не заметил, он быстро ушел. Пахом подпоясался и тоже ушел.
– Улестила всех! – пробормотала Аксинья.
ГЛАВА 11
Почта приехала. Пассажиры просили ехать дальше, обещали приплату. Вызвался Илья. Он сказал жене, что, по всем приметам, пурга не разыграется.
– Дай мне свои штаны, – сказала Дуня. – Я пойду за тебя в лес, как только погода установится.
Илья отдал жене ватные штаны.
Илья укатил с колокольцами, повел весь караван верхом на гусевике. С ним Васька Кузнецов и другие ямщики, шесть кошевок с почтой и пассажирами. Илья среди торосов дорогу знает, как волк. Проезжающие ему хорошо платят и угощают вином, очень нравится им, как Илья ямщичит. Только песен не поет. Ему скажут – спой, он смолчит или ответит: «Тут не Расея!» Возвращаясь, деньги отдает Дуне, когда в доме нет никого. А Дуня нарочно потом побренчит при старухах монетками.
Илья вырос в семье, в хозяйстве которой была единственная лошадь. Теперь у Ильи есть жеребец, томской, сибирской породы, с длинными ногами, и еще два мерина – гнедой и буланый. Есть мелкие коняги, мохнатые казачьи забайкалки, выносливые, сами себе могут корм добывать под снегом, как олени.
Однажды Дуня похвасталась отцу мужниным табуном. Спирька Шишкин ответил ей:
– Ты сама – кровная лошадь, породистая девка была. Ох… Илья был охотник хороший… Я его любил. Удал! А женился и на охоту не идет! Много у вас дела дома!
… Тереха болел не первый день. Дуня поехала в тайгу с Пахомом и с парнями. Она умела рубить лес, знала, как свалить лучше лесину, куда ее положить вершиной.
В полушубке, в длинной теплой шерстяной юбке и зимних штанах под ней, согнувшись, с топором за поясом бредет Дуня по снегу.
Куры в такой мороз сидят в избе в небольшой клетке, помет чистишь за день не раз. А то в кухне засмердит.
На другой день ударил такой мороз, что мужики не поехали в лес, напились пьяные, проиграли до вечера в карты.
Опять с ведрами, с подойниками, с отрубями возится Дуняша. Вымя надо обмыть, вытереть, выдоить. Вечером коровам нужен теплый корм.
Ночью, когда пожалеешь своих ребятишек, то пожалеешь и себя. Семка кричит, не спит.
– Черт ты! – не вытерпит мать. – Будешь спать? Выброшу собакам!
Илья вернулся с низовой почтой. Набитый деньгами кошелек отдал Дуне.
– Это тебе, чтобы зря не бренчала!
– Где же ты такой кошелек купил?
– Везли генерала с генеральшей. Она чуть не влюбилась в Ваську… А мне заплатили… Кошелок на свои деньги взял у торговцев… А Васька книг купил. Сходи к имя. Васька в своей кошевке генерала вез. С генеральшей, с молодой! А мне купец попался и все угощал вином.
Дуне негде поговорить наедине с мужем. Кругом толкутся. Илью нельзя отзывать, он не пойдет, еще и удивится, зачем, мол, зовешь, толкуй тут…
– Нет, – сказала Дуня ночью, в постели, отстраняясь от мужа.
Она стала тихо, но бурно жаловаться.
«Ночная кукушка дневную перекукует!» – думала Аксинья, не слыша ее слов, но догадываясь, что за пологом на нее с золовкой льется река зла.
– Вот уж врет, вот уж врет! – не выдержав, заворчала мать в потемках.
– А как гусевик, не хромал? – спросил с печи Пахом.
– Нет, – небрежно ответил сын.
– Я говорил, что припадает… Хорек его покусал…
– Я ли не работница… У меня ли не руки, – лился чуть слышный шепот прямо в ухо Илье, даже щекотно ему. – Нам ли не жить? А все нам заступлено. Уйдем, давай заживем сами, детям порадуемся и жизни. И друг друга мы не видим, не говорим… Без позволения не живем, шагу не ступим. Хорошо делаешь – им боязно, что я одолею, все возьму себе. Плохо – как на ленивую батрачку смотрят. Я не угожу никак, и не буду! Ильюшечка, милый…
– Что уж это, как не стыдно! – ворчит Арина, хотя и она ни слова не разобрала.
И Пахом ничего не разобрал.
– Нет, это она правильно! – изрекает он. – Лес рубить не женское дело.
– Тогда уж и жить бабам надо, как мужики! – склабится во тьме Тереха.
Илья силится, думает, как быть. Переменить жизнь? Отца-мать не переспоришь. Он непривычен спорить.
– А все-таки разделимся! – сказала Дуня утром свекрови.
И она почувствовала, что стрела попала в цель. «Слово не стрела, а хуже стрелы!» Выражение самодовольства явилось на ее сильном лице. Аксинью взорвало.
– Ссоришь нас с сыном?
– Чем я вам не потрафляю?
Тем временем Пахом заметил, что у новой кошевки оглобля напрочь вырвана.
– Ах ты, зараза! – раздался надтреснутый голос во дворе.
Илья получил кнутовищем по затылку. Выбежала Дуня.
– За что, тятенька! Он ли на вас не робит? Как вы смеете!
Дуня тронула мужа за рукав, но тот вырвался.
Илья наладил кошевку, почистил коней и явился в избу. Он опять сел, раскинув ноги. Потом, ни слова не сказав отцу, ушел, запряг коней и умчался. Он вернулся поздно ночью пьяный.
«Этого не хватало!» – подумала Дуня и ушла спать к детям.
Наутро Пахом сильно задумался.
– Что мне побои-то сносить! – заявил ему Илья.
Ночью, пьяный, он ударился лбом о ворота.
… Егор давно советовал Пахому отделить молодых. Сам он отделил брата, и тот жил с Татьяной хорошо и тихо.
– Но как же делиться? У вас ничего нет, – сказал Пахом.
– Кони твои! – обратилась Дуня к мужу.
«Что же, как цыгане на конях будем ездить?» – подумал Илья и ухмыльнулся. А на душе скребло, хоть плачь.
– Заработаем и отделимся, – стояла на своем невестка.
– Да как же мы с Терехой жизнь живем и не делимся…
– Да, уж пропустил я время! – с тяжелым вздохом сказал Тереха. – А то надо бы было… Это… То есть…
Он уже лет двадцать сетовал в душе, что вовремя не отделился. Брат крутой, строгий. Он командовал Терехой, как солдатом.
А Пахому казалось, что Тереха им пригрет, и в правах с ним равен и что им обоим живется одинаково и очень хорошо.