— Ну вот, давайте, обменяйтесь телефонами! — закончила Ёко, а Кёко, губы которой чуть тронула улыбка, внимательно посмотрела на подростка.
Он позвонил ей первым. Когда они встретились, на все его вопросы она отвечала только коротким «да» или «нет», и обычно немногословный подросток три часа болтал без умолку, а когда заметил это, даже покраснел. Ему хотелось бы что-то подарить ей, но сказать об этом он не решился и при расставании протянул тридцать тысяч иен. Тогда только она спросила его: «Ты что, хочешь спать со мной?» — И он оставил мысль о деньгах. Уязвлённый тем, что не сумел выразить свои чувства, подросток колючим тоном бросил: «Позвонить-то хоть можно?» — И на этом они тогда расстались.
— Слушай, братик Ко, мы тут с Кёко позанимаемся в моей комнате…
— Хорошо, я понял. — Держа руки под выпирающим животом, Коки, переваливаясь словно беременная на сносях, направился в гостиную.
Когда Кёко впервые зашла к подростку, то увидела самую обычную мальчишечью комнату: плакаты, кассеты, компьютерные игры, видео и рядом с этим разбросанные в беспорядке учебники, тетради, пенал и прочие школьные принадлежности. Она была поражена, но, что бы ни говорили, он всего лишь ученик средней школы, и Кёко сама посмеялась над тем, что её это так удивило. Звуки фортепиано бежали вверх по лестнице и через щёлочки в двери пробирались в комнату. Перед глазами подростка всплыли резво летающие по клавишам руки брата с чудно подогнутыми мизинцем и безымянным пальцем и напряжённо клюющим большим. Читать ноты Коки не умеет. Когда в доме жила мать, раз в неделю приходил учитель музыки и Коки наблюдал и запоминал движения пальцев. Теперь, если ему нравится музыка, он несколько раз слушает диск с записью и потом много часов сидит за фортепиано и упражняется. Подросток не мог понять, отчего это синдром Вильямса одаривает людей прекрасным музыкальным слухом.
Кёко присела на краешек кровати, а подросток — на стул, и некоторое время они слушали музыку.
— Закрой глаза.
— Ладно. — Кёко сидела зажмурившись и положив руки на колени.
Подросток стянул футболку, брюки и трусы, оставшись совсем голым. Только медальон висел на груди.
— Воняет от меня?
— Ну…
Он, оказывается, потерял голос. Пытался шевелить губами и говорить, но слова не складывались. Так тянулось долго, минуты две или три, потом подросток произнёс:
— Я описался.
— Почему? — Не открывая зажмуренных глаз, Кёко наклонила голову набок.
— Собак убил.
— Зачем?
— Не знаю!
Кёко открыла глаза, посмотрела подростку в лицо, едва заметно кивнула и, поднявшись, вышла из комнаты. Через несколько минут она вернулась с намоченным полотенцем, встала на четвереньки и принялась обтирать ему всё тело. Кёко велела ему встать — он встал и, кусая губы, терпел всё, что с ним делали. Покончив с обтиранием, Кёко выдвинула ящик комода, достала из стопки аккуратно сложенного белья трусы и футболку и надела на него.
Подросток коснулся руки Кёко. Она тоже дотронулась до его руки. Оба не знали, что сказать и что делать дальше. Растерявшись, они заглянули друг другу в глаза. Подросток обнял Кёко за плечи и закрыл глаза. Когда его губы потянулись к губам Кёко, она тоже закрыла глаза. Не разнимая губ, они в обнимку легли на кровать и впились друг в друга ртами. Подросток подумал, что Кёко не отказала бы ему, если бы он настаивал на сексе, но сейчас ему этого не хотелось.
Удары, отдававшиеся в глубине грудной клетки у Кёко, сливались со звуками фортепиано. Подросток медленно поднялся и сел на краешек кровати, Кёко, посмотрев на него, тоже поднялась, и так они сидели оба, прислушиваясь к мелодии.
Прошло довольно много времени, и Кёко положила руку на плечо подростку — он обернулся к ней. Тогда она положила руку и на другое плечо. Подчиняясь потоку льющейся мелодии, руки медленно скользили вверх, пока лицо подростка не оказалось меж ладоней. Когда она крепко прижала его лицо к своей груди, наплывающие звуки фортепьяно затопили всю комнату. Подросток закрыл глаза и потерял ощущение собственного веса, моля лишь о том, чтобы это продолжалось вечность, и слыша лишь биение пульса Кёко и музыку.
— Если бы Коки-сан стал пианистом…
Казалось, что голос Кёко проникает не через барабанные перепонки, а прямо в грудь, эхом отдаваясь в его пустом теле.
— Он же не может.
— А если в маленьком помещении устроить небольшой концерт, ему ведь это понравилось бы? — Кёко произнесла то, о чём размышляла днём, часа два слушая игру Коки. — Можно не арендовать специально зал, а позвать людей сюда, в этот дом…
— Уходи. — Подросток встал и отвернулся от неё.
Кёко привела в порядок постель и молча вышла из комнаты. Она очень часто не понимала, отчего он злится. Но, когда всё его существо кипело гневом, говорить что-либо было бесполезно.
Злость не была для него выходом для чувства вины, он просто целиком отдавался во власть гнева, и больше ничего. Источник магнитной бури был в нём самом, но подросток не имел сил, чтобы совладать с этим.
Листва на дереве гинкго, пустившем здесь корни ещё двести лет назад, с каждым днём прибавляла желтизны и, плотно прижимаясь к оконному стеклу в комнате подростка, преграждала путь закатному июльскому солнцу. Лучи, которые проникали между листьями вместе с дуновением ветра, падали на лоб подростка, лежавшего на кровати лицом вверх. Однако по мере того как они теряли свой блеск, лицо подростка растворялось в гнетущей ночной темноте. Плотно сжав веки, он ждал, какие именно видения явят себя из отфильтрованной дочиста тьмы. С тех пор как он себя помнил, он всегда чувствовал это копошащееся в темноте нечто, но оно исчезало прежде, чем успевало себя обнаружить. Он понимал, что, для того чтобы увидеть невидимое, надо было вставить себе в голову хрусталик, способный преломлять темноту, а раз это невозможно, оставалось только разломить голову и впустить туда свет, но подростку было непонятно, как же именно овладеть алхимией темноты. В доме не было слышно ни звука. Барабанные перепонки брата, которые, вероятно, сильнее всего резонировали с тишиной, дрожали от звуков холодильника или скрипов в доме, но подросток слышал лишь, как шелестит листва дерева гинкго. Лицо подростка было искажено гримасой от неотвязного запаха крови доберманов, приставшего к слизистой носа. Он потёр ноздри костяшкой указательного пальца, понюхал свою ладонь и руку, но пахло лишь потом. Он взмок от пота, сочившегося изо всех пор тела. Вспомнилось виденное когда-то давно по телевизору лицо мужчины, умирающего оттого, что действительно изо всех пор сочилась кровь. Врачи вокруг него, чтобы не заразиться вирусом, были полностью, включая лицо, закутаны в белую защитную одежду наподобие скафандра космонавтов. Что уж хуже смерти от вируса, разъедающего плоть! В тот момент, как он подумал, что попавший в мозг вирус делает человека сумасшедшим, ему показалось, что клетки его мозга тоже заражены вирусом.
Подросток вскочил на кровати, прижался спиной к стене и в позе принявшего пас баскетболиста пальцами обеих рук вцепился в собственную голову. Страх и темнота рука об руку приближались к нему. Темноты как таковой он не боялся. Страхи, а также желания — это когда человеком овладевает нечто несуществующее. Подросток предпочитал, чтобы его преследовали страхи, а не желания. Желания — это болезнь, дозволенная лишь взрослым. С тех пор как подросток стал понимать речь, он был уверен в том, что должна случиться какая-то катастрофа, и заряжал себя самыми различными страхами: автомобильная авария, самоубийство, сумасшествие, похищение, вирусы… Для того чтобы победить страхи, не оставалось ничего иного, как повзрослеть, или даже не так: взрослым он станет тогда, когда одолеет страх. Но это когда ещё наступит, а пока, в ожидании этого, остаётся только проводить время в хождениях из дому в школу и обратно. Подросток надеялся, что когда-нибудь страх вылезет наружу, точно мясо из-под содранной кожи, и тогда он вырвет его и выкинет прочь — выкинет свой обнажившийся страх. Но этот момент всё откладывался, и страхи отбрасывали свою тень у подростка внутри. Лишь гневу под силу одолеть страх, поэтому подросток ожидал того дня, когда гнев и страх схлестнутся, однако для него уже стало привычным тревожное опасение, что ожидаемый момент может так и не наступить. Подросток ждал, когда ноздри наполнит запах страха. Запах собачьей крови уже растаял. Захотелось закурить, и он дотянулся рукой до стола, но ухватил лежавшие рядом с сигаретами леденцы от горла и отправил их в рот. Слушая рассказы Рэйдзи и остальных об исправительной школе и колонии, он думал: а чем тот мир отличается от его собственного? Если и есть отличия, то они лишь в степени ограничения свободы. Если свобода вволю играть в компьютерные игры, делать покупки в круглосуточном универсаме, курить и пить представляет какую-то ценность, то почему же он лежит на кровати, уставившись в темноту, почему ощущение несвободы, словно гипс, сковывает всё его тело, почему под лампами дневного света в магазине он чувствует себя как в тюремном карцере, который видел в одном фильме? Рэйдзи с дружками не замечают страха, который точит свои клыки среди такой свободы.