– Показать! А ежели ничего у меня не осталось?
– Покажи! – попросил Пахом.
– Тимошка по приискам стал таскаться – врать стал, – отходя, говорили мужики.
«Чем бы доказать?» – думал Тимоха, сидя дома. Жена ни о чем не расспрашивала его. Она сказала, что парень заболел, не справился с хозяйством.
Сын не стал говорить с Тимохой, ушел спать.
– Ни одного самородка не осталось, как сон пронесся! – сказал Силин жене.
– Тебе, пьяному, померещилось, поди камней набрал…
Тимоха снял свой картуз.
– Что-то блестит… Гляди… Вот пыль золотая в картузе… Верно?
Вошел Егор.
– Тебя обчистили в Утесе?
– Обчистили! Я крепился, но змей ведь… А вот знак! Гляди, Егор. Никто мне не верит.
Тимоха и сам бы в таком случае не поверил. Мало что прогулял, он семью оставил без подмоги. Он чувствовал себя кругом виноватым.
– Слава богу, что живой вернулся! – сказала Фекла. – Да вот я и детям говорю, слава богу, отец живой… – повторила она, оборачиваясь в угол, где лежал ее старший разболевшийся сын.
– Никто мне не верит. Гляди, вот самородочек маленький, рубля на три… Эй, сынка! Иди посмотри… На три рубля есть! – сказал Силин. – Чем же я виноват? Людям нельзя было не потрафить, они меня приютили… Видишь вот, за подкладкой еще осталось.
– Что мы будем с тобой делить? – спросил Егор. – Видел ты?
– Все видел. Я, наверно, как кидал его в картуз – за подкладку попало… Но места я не выдал. Скажи Фекле, что я не вру. Еще пойдем туда.
– Это мы разведку ведем, – сказал Егор хозяйке.
Вскоре он ушел.
С печалью смотрел Тимоха на свой картуз на столе.
– Какое в тебе было богатство и пронеслось! Пронеслось счастье! А много ли домой привез? На три рубля! Позор!
Утром Пахом Бормотов получал на пароходе квитанцию за принятые дрова. У сходен он не утерпел и спросил знакомого матроса, где садился Силин.
– На Утесе.
Оказалось, что Тимоху провожали с бубнами и пляской. От жеребцовского дома и до самых сходен дорогу выстелили красным кумачом, и взошел Тимоха на судно в богатой рубахе и поддевке, но потом все прогулял. А вначале грозился, что может купить пароход.
«Греб такое золото!» – подумал Пахом, почувствовал, что его забило, как от озноба. «Егор ходит злой. Выдали все чужим, а от своих таят».
Дуня выдоила вечером двух коров, умылась и переоделась.
Старуха цедила молоко.
– Барыня ты молодая, с осанкой! – сказала она невестке.
Арина вошла с другим подойником.
– Куда ты?
– Машину смотреть! – ласково ответила Дуняша.
– Что уж это! – вспыхнула Арина. – Что это за слова! Срам какой! Разве женское дело машины смотреть?
– А что мне? Что еще не сделано? И постель постелила в зимовье. Все чистое. Отдохну сегодня, как на свадьбе. Илье скажите, я живо…
– Куда это барыня-то вырядилась? – спросила через забор Агафья Барабадова, тащившая на вилах сено.
– Эй, барыня, дай сладкого! – закричали ребятишки, обступая Дуню.
– Ишь выступает! – встретила ее Татьяна.
У Дуни хорошие наряды лежат в сундуке. Она завела себе и шкафчик.
«Зачем тебе?» – удивлялся тогда Илья. Сама намыла она золота на речке, сама с Татьяной накупила, чего хотела. Но негде эти наряды носить.
Дуня пришла от Кузнецовых, скинула платок и, взглянувшись в зеркало, сказала:
– Дядя Силин не врет. Прииск нашел… И место красивое, цветочки там…
– Ты-то откуда знаешь? – спросила Арина.
– А вот знаю… Сама поеду туда… с Ильюшечкой.
– Ишь ты! – кисло поджала губы старуха.
– Само богатство идет к нам в руки!
Дуня охотно пошла бы мыть одна, с Татьяной под охраной Егора. «Но ведь баба. А детей куда? Даже и детей взяла бы. Таньку бы взяла».
Дуня умела мыть золото и умела продавать его, торговаться, знала, какое золото сколько стоит. Золотник равен на вес четырем игральным картам.
Илья сидел на лавке. Он отдыхал, сложив руки на брюхе и широко раскинув ноги в новых сапогах. Одну загнул под скамью, а другую выставил далеко вперед.
Утром Пахом встретил Тимоху и поклонился ему почтительно.
– Учуял! – пробормотал Силин.
– Прости, сосед! Мы по привычке, сами ничего не можем, а другим не верим. Мы ничего не знаем, а уж люди говорят… Знают где… Мол, Силин указал…
– Это мало важности, – ответил Тимоха. – Наше никуда не денется. Что вы за соседи, помочь не могли собрать… Сын грыжу себе нажил…
– А есть там золото?
– Там столько, что все с ума сойдут! Егор же говорил вам.
– Греб золото? Греб? – вдруг задрожав, как со страха, воскликнул Пахом и кинулся к Тимохе. Он готов был не то убить его, не то целовать в приливе чувства благодарности.
– Ты че это? Не кондрашка ли? Со мной беда, а с тобой смех, дай-ка я сведу тебя домой. Или, может, спрыснуть водой? Эй, Пахом! Че с тобой? Опамятуй! Верно говорят, что за свое готовы удавиться, а на чужое рады разориться!
ГЛАВА 9
Илья сел на табурет и опять ногу выставил. Дуня ухватила мокрый задник мазанного салом рыбацкого ичига, стянула его, содрала портянку. Илья запрятал босую ногу под табурет и откинул вперед обутую, выставил. Дуня сняла и второй ичиг, как мать ребенку, погрела ступни горячими руками, одну и другую, убрала ичиги, кинула мужу меховые чирики, налила в умывальник воды из котла, помыла руки. Муж обмылся не торопясь.
Дуня подала горячие щи. После обеда Илья попросил горячего чаю с брусникой. Он пил жадно и все не мог согреться.
Такого с ним еще не бывало. Он налил себе из латки брусничного сока.
Мужики ловили сегодня для соседей, на юколу, отрабатывали свою долю. Илья не стал про это рассказывать, и так известно. Для себя ловишь, как хочется. Для чужого приходится стараться.
Соседи всегда помогали Бормотовым рыбачить и учили их. Теперь приходилось свою обязанность исполнить. Но, кажется, уже отловились, гольды повели домой целые караваны лодок. Им хватит на зиму и себе, и на корм упряжкам, и на вытопку жира.
– Я сегодня любовался, как они рыбачат, – заговорил Илья. – На нем кафтанчик из рыбьей кожи, и он стоит в лодке. Себя не жалеет, ветра не боится. Стоит крепко в сильную волну, а как плюхнется доска днища и так его обдаст. А он ни че!
Дуня засмеялась от счастья. Она любила, когда Илья что-нибудь рассказывал.
Ветер злой, не так силен, как холоден, и с дождем. А гольду хоть бы что. Илье не хотелось отстать, и он все время спорил с ними делом. Он сильнее. Он и одет теплей, но на этот раз озяб, еле терпел. Виду не подавал, чтобы они много про себя подумали. Илья, считавшийся хорошим охотником и умелым рыбаком, сегодня признал в душе, что с гольдами ему не тягаться.
У Дуни руки разъедены солью и в порезах. Все эти дни она обрабатывала добычу с девчонками. Расейские старушки с ворчней помогали потихоньку, рыбы они боятся. Аксинья говорит: «Такую разрезать силы нет, не женское дело, это не рыба, а свинья. К такой рыбе страшно подступить».
«Это не кит, а кета!» – отвечала Дуня.
«Все равно. Свиней резать – не женское дело!»
Дуня пластала смело, не хуже гольдок, работая с ними вместе на артельном столе под навесом.
Уже пятьдесят бочек уложили. Пахом закрыл, забил, все теперь готово. Стоит рыба в сарае подле мешков с солью. Рыба ждет купца с пароходом. Придет – все заберет, расплатится. Пахом деньги поделит с гольдами. Выпьют по такому случаю рыбари.
Сегодня с утра Дуня стирала, руки ее больные отходили, смягчались в горячей воде.
Приехал гольд за солью. Пахом пошел с ним в амбар. Аксинья держала фонарь со свечой, а Пахом брал соль и сыпал в ведра.
Вернувшись, Аксинья увидела, что пьет Илья чай с соком из новой кружки. Дуня купила ее, видно, вчера на баркасе у торговца, который приехал брать рыбу у Кузнецовых и у Сашки-китайца. Была у Ильи старая чашка деревянная, все ели и пили из таких еще дома, на старых местах. С малолетства приучен Илья матерью. Ей казалось, что вместе с ее чашкой он как бы принимает и ее материнское благословение. А тут невестка становится поперек! И что ей не живется спокойно!