— Понял, в семь приеду. — Канамото не в силах был скрыть радость оттого, что подросток ему доверился. — Может, прямо сейчас приехать, мне-то это ничего не стоит… — Сонный голос оживился.
— Сейчас всё спокойно, в семь, — прервал его подросток и положил телефон, даже не догадываясь о том, каким холодом повеяло из трубки на собеседника.
Глянув в сторону телевизора, он заметил, что в бегущей строке повторялась информация о толчках, а на экране молодые мужчины и женщины в трико опробовали фитнес-тренажёр. Подросток никак не мог уяснить себе, почему все так боятся землетрясений. Может обрушиться дом — тогда смерть или тяжёлые увечья, а может придавить шкафом — тогда отделаешься лёгкими ушибами, но, кроме этого, ничего ведь не случится. Если произойдёт сильное землетрясение, то в одно мгновение осознаёшь неизбежность смерти, а если землетрясение слабое — жди, когда толчки улягутся, вот и всё. Зачем люди суетятся на грани между жизнью и смертью? Ведь страх там, где либо жизнь, либо смерть, и только в смутном промежутке между двумя состояниями его нет. Для подростка гораздо страшнее были толчки в подполье души, на самой глубине.
Не для того, чтобы предпринять что-то, а просто чтобы выяснить, что происходит, подросток вышел в коридор, дверь комнаты он оставил распахнутой. Подошвами босых ступнёй ощущая последние отголоски землетрясения и размышляя о том, почувствовала ли их сестра, он спустился с лестницы.
Подросток зашёл в гостиную и наклонился к сестре, бревном лежащей на боку.
— «Скорость» примешь?
— Уже нету.
В руке сестры была зажата коробочка с надписью «Счастливого пути». Она уже выпила две таблетки, которые там оставались.
— Если хочешь кокаина — у меня есть…
— Не надо. — Михо чуть улыбнулась.
Подросток начал собирать валявшиеся на полу десятитысячные купюры.
— Ты разве в школу не ходишь?
Голос у сестры был совершенно такой же, как у матери, подросток невольно заглянул ей в лицо:
— По обстоятельствам… Иногда хожу.
— Хорошо тебе, Кадзу!
— Чего это?
— «Вегас» ведь твой будет.
— А почему не твой, сестрёнка Михо?
— Что ты ерунду говоришь?!
— Какая же ерунда? — Подросток сел на диван и стал раскладывать на столе намокшие в виски десятитысячные бумажки.
— У Михо ничего нет.
— Почему?
— Ничего нет…
Подросток не знал, что ответить, и от этого захотелось расплакаться — он застыл на четвереньках.
— Михо хоть и дурочка, но задумывалась… Мне же совсем ничего не хочется! Своего мне ничего не придумать, я только пытаюсь делать так же, как другие, но весёлого в этом ничего нет, и интересного ничего нет, нельзя же всю жизнь глотать «скорость»… Ой-ой, больно! — Михо сморщилась и загородила лицо сжатой в кулак рукой.
— Позвать «скорую»?
Михо покачала головой:
— Если они сообщат в полицию, только хуже будет.
Подросток подсунул сестре под голову подушку, которую принёс из её комнаты, укрыл одеялом и добавил Михо к существующему в его голове перечню тех, кого он жалел. Он поклялся себе защитить её когда-нибудь, когда станет сильным. Только вот… Если все мучения сестры Михо оттого, что она ничего не хочет, тогда что же он может сделать? Ведь тогда нет способа спасти её.
Из-под одеяла доносились всхлипывания.
— А тебе действительно ничего не хочется?
Всхлипывания постепенно утихли, и в доме воцарилась тишина. Заснула она, что ли?.. До сих пор ему хватало забот о брате, но в этом помогала экономка, а отныне нужно было опекать и сестру тоже. Отец бывает дома, самое большее, два-три дня в неделю, и поскольку отвечать за семью, кроме подростка, больше некому, он полностью взял дом в своё ведение. Ему это было не в тягость, совсем не в тягость, подросток гордился принятым на себя долгом защищать домашних.
— Вот если бы моделью… Я бы попробовала… Но ведь не выйдет, наверняка я не смогу.
— Моделью? Ты сможешь. Точно, у тебя получится, обещаю! — твёрдо заявил подросток.
— Кадзу-кун, ты меня сделаешь моделью? — Михо высунула голову из-под одеяла. — А как же ты это сделаешь? — Она слабым голосом тихонько засмеялась.
— Решено, обязательно сделаю. — Он ударил кулаком в пол.
Михо закрыла глаза, улыбнулась одними губами и глубоко вздохнула — не прошло пяти минут, как она ровно задышала во сне.
Засунув согнутую пачку денег себе в карман, подросток вышел в коридор. Там слышался какой-то резкий звук, который совершенно не похож был на поскрипывание деревянного дома, а напоминал скрежет от трения двух ракушек. Звучало не так, как бывает, когда царапают железом по стеклу, но столь же противно, отчего по коже бежал холодок. Звук доносился из подполья. Что же он там делает? Подросток спустился по лестнице, ведущей вниз, в комнату отца. Дверь была оставлена незапертой, из щелей сочился яркий свет. Чем ниже подросток спускался по лестнице, тем громче становился отвратительный скрежет. Дойдя до последней ступеньки, он напряг все силы, чтобы не издать ни звука, медленно сглотнул слюну и просунул голову и плечи в приоткрытую дверь.
Отец валялся на постели, словно сбитый с ног ударом. Звук исходил от него. Скр-р, скр-р — это скрипели зубы. Подросток медленно приблизился к постели и, огибая воняющую какой-то китайской закуской лужу рвоты, остановился у изголовья и сверху окинул взглядом фигуру отца. Скр-р, скр-р, скр-р — звук словно притягивал к себе, и подросток, медленно наклоняясь, заглянул в отцовское лицо. На щеках, которые вчера вечером, когда отец вернулся, были совсем гладкими, вылезла щетина. Подросток и сам не понимал, зачем разглядывает лицо отца. Не то чтобы у него была какая-то цель — просто хотелось понять, что значит этот скрип зубов.
Подросток тоже был очень чувствителен к звукам, но в ином смысле, чем Коки. Необычные звуки отдавались в нём предвестиями несчастий или удач. Когда слова утрачивают смысл, остаются лишь звуки, а звуки в попытке отвоевать назад значения слов превращаются в скрежет — барабанные перепонки подростка уже вибрировали от этого скрежета.
Он взял со столика у кровати сигарету и сунул в рот, но зажигалки нигде не было видно. Прищёлкнув языком, он скомкал в руке пачку сигарет и швырнул в спящего отца. Скрип зубов не прекращался. До сих пор подросток никогда не думал о том, что у этого мужчины внутри, а ведь там, в глубине, он, может быть, носит непримиримую досаду и ненависть. Получив в наследство и умножив состояние деда, отец казался человеком, способным при помощи денег удовлетворить любое своё желание, однако вот же, и он скрипит зубами оттого, что его мучают сомнения, оттого что жизнь утратила и цель, и смысл. Какое будущее может быть у того, кто избивает собственную дочь и уничтожает себя алкоголем? Подросток отвернулся от отца, обречённого на смерть, подобно рыбе на крючке, и в мозгу его впечаталось сознание того, что тело спящего ни в коем случае нельзя показывать чужим. Даже когда он проспится, за ним всё равно будет тянуться тень пьяного беспамятства.
Подросток уселся на диван и закинул ногу на ногу. Этот мужчина не сумел увидеть смысла в том, чтобы до самой смерти беречь то, что ему досталось, а потом передать наследство следующему, однако же и ничего другого он не сумел открыть. В глазах самого подростка ничто не представляло ценности, кроме спонтанно рождавшихся в нём потребностей и стремлений. Он уже не помнил, как дошёл до этой мысли, но с самых ранних лет ему было известно, что никто не дорожит вещами, доставшимися без усилия, полученными просто так. И если в сердце нет веры во что-то неколебимое, так и будешь до смерти вертеть пустое колесо.
Скрип зубов прекратился. Подросток занервничал: спящий открыл рот, он выходит из глубокого сна, может и проснуться, надо уходить… Но заставить себя отвести взгляд от спящего было невозможно. Подросток уставился отцу в рот. Табачные смолы сделали зубы отца жёлтыми, промежутки между зубами почернели. Ноздри слегка раздувались, и когда рот безвольно открылся, из него стал вырываться храп. Храп становился всё громче и приобрёл некую ритмичность, поэтому подросток вздохнул свободнее, страх отпустил его.
Вдруг ему показалось, что кто-то пристально на него смотрит. С отцовского лица он перевёл взгляд на коллекцию японских мечей, выставленную в застеклённой витрине. Он поднялся с места и потянулся к ручке стеклянной дверцы. Она неожиданно поддалась, хотя несколько месяцев назад, когда подросток улучил момент прийти сюда в отсутствие отца, дверца была заперта. Подросток достал один меч и осторожно вынул его из ножен. Красота клинка в тот же миг поразила его до дрожи, он ощущал бегущий вниз по позвоночнику холод. Дух перехватывало оттого, что впервые в жизни довелось прикоснуться к столь совершенному творению, в котором не было ничего лишнего, но и ничего недостающего. Забывшись в этом призрачном холодном блеске стали, подросток приложил указательный палец и скользнул им по лезвию — остался тончайший кровавый след. Неужели меч стал воплощённой красотой именно потому, что под запретом оказалось его предназначение отнимать у людей жизнь? Но если даже этим мечом снова дозволено будет воспользоваться Для убийства, сомнительно, что в этом мире ещё существуют люди, достойные его удара. Почему же мужчина, в чьём владении находится клинок, наделяющий силой и благородством, гниёт здесь, как отсечённая ржавым кухонным ножом рыбья голова? Нужно, чтобы он уступил другому своё право владеть мечом. Но сколько же надо всего постичь, как надо закалить себя, чтобы стать таким, как этот клинок! С этими мыслями подросток убрал меч в ножны и вернул под стекло.