— Ведь я тебе верила, потому всё и рассказала. — Открытый взгляд Кёко, в котором не было ни капли страха, остановил руку подростка, тянущуюся к шнуру.
«Попробуй только сбежать! Накину тебе сзади шнур на шею и удавлю, кричи тогда! Ну, шевелись же!» — думал подросток, озираясь по сторонам. Это правда, он действительно ни разу никому из людей не смог довериться. Может, в детстве он и верил Ясуде, Канамото, старику и старухе из «Золотого терема», но так было, пока ему не исполнилось лет семь или восемь. А что теперь сделать, чтобы он смог доверять людям? Ведь он даже не представляет себе, что это за чувство такое — доверие, ему этого не понять. Верить человеку, убить человека… Ему показалось, что это похожие вещи. Двое тесно связаны друг с другом, и, как только связь становится слишком крепка, она может порваться или её перерезают. Но почему человек до такой степени нуждается в другом?
— Поверь мне! Я думаю, что, если нет веры, жить невозможно. Если не религия, то пусть это будет просто кто-нибудь. Пусть даже кто-то один.
— Кёко, а ты во что веришь?
— Я верю в себя. Однажды попробовала, поверила ещё одному человеку, который есть во мне самой…
Кёко злилась на него, её терпение уже готово было лопнуть, но вскоре для гнева образовалась лазейка, он улетучился, и осталось лишь безграничное отчаяние. До чего же беспомощны слова… Объяснить, почему нельзя убивать, это всё равно что пытаться рассказать ребёнку, что такое «ничто». Слово «вера» похоже на мираж. Мираж доступен взору, но потрогать висящие в воздухе здания и сады нельзя, и, как бы ни сильна была жажда, нельзя напиться воды в этом оазисе. Тогда, в чулане, подняв глаза, смотрели на петлю сразу две Кёко: одна страстно желала умереть, а другая, жалкая, не могла на это решиться. И она выбрала эту вторую, цепляющуюся за скудное существование, за скитание по бесплодной пустыне. Она отвязала верёвку и вышла из чулана.
— Вот почему я не убила себя. И другого человека не убью.
— Я-то тут при чём?..
— Почему ты мне рассказал, что убил своего отца?
— Наверно, потому что доверял.
— Тогда доверься ещё больше. Я тебе верю. Прими это. Прошу тебя, сознайся.
Подросток чувствовал даже и не гнев, ему всё это безмерно надоело, и он зевнул — вот ведь упрямая сумасбродная баба! Как будто они стоят на крыше небоскрёба, и она умоляет его: «Ну, давай же, прыгни вниз, прошу тебя!» Эта тоже идиотка, только в другом роде, чем Маи. С Маи он решил разобраться в другой день, а что делать с этой, которая сейчас стоит перед ним? Подросток никак не мог ни на что решиться.
— Ты не веришь… — Кёко поднялась, рука подростка вновь потянулась к шнуру, но застыла в воздухе, только пальцы продолжали шевелиться. — Что бы ни случилось, полиции я ничего не скажу. Я никому не скажу. Обещаю. Ну, я пошла. — Кёко и сама не понимала, сумела ли она выговорить это вслух.
— Ты больше не придёшь?
Ещё прежде, чем он услышал ответ, в голове словно закупорился какой-то сосуд, клетки мозга умерли, и теперь он сам не понимал, что говорит. Почему он здесь и что здесь делает… даже этого он не понимал.
— Мы больше не увидимся, наверное, это ни к чему.
Голос Кёко доносился, но, почему они больше не встретятся, он никак не мог понять. Он отлично знал смысл слов, с которыми хотел бы к ней обратиться, но сами слова не вспоминались, и это выводило его из себя, он лишь крутил головой, как маленький ребёнок: нет, нет, нет. Он попытался вспомнить слова: ну, это… ты же понимаешь… что я хотел сказать-то… вот… Чем больше он раздражался, тем дальше убегали слова. Почему она не понимает его без слов? Что она ответила после того, как он спросил её: «Ты больше не придёшь?» Не вспомнить… До сих пор он думал, что это невозможно, но у него действительно плохо с головой…
— Вот… Уже…
Все его нервные окончания теперь работали на приём слухового сигнала, поскольку барабанные перепонки действительно колебались под действием голоса Кёко. Но что она говорит? Рухнув на колени, подросток схватил руку Кёко и прижал к груди.
— Подожди… Ещё немного…
Он сумел произнести это. Ему бы ещё немного времени, он наверняка сумеет разобрать, что он говорит и что говорит Кёко, но сейчас не понять… Кёко потянула руку назад. Хотя он совсем слабо держал её, казалось, что ей что-то мешает отнять руку. Она хочет сказать ему что-то — губы беззвучно шевелятся, на него устремлён её ободряющий взгляд. В закупоренном сосуде образовался обходной кровоток, и постепенно сознание его прояснилось. Точно, она сказала тогда, что больше они не увидятся. Какая тоска, невыносимо! Он потеряет всё, если потеряет Кёко… Его руки и ноги мелко-мелко затряслись, зубы начали стучать. Волна дрожи накрыла всё тело, и его заколотило ещё сильнее: коленки громко ударялись об пол, было мучительно, но, как он ни пытался успокоиться, ничего не получалось. Когда Кёко закричала от боли, которую он причинил ей, вцепившись в руку, он выпустил её ладонь, расшвырял ногами цветочные горшки, завернул ковёр, отодрал клейкую ленту вдоль щелей и распахнул крышку тайника.
Мощный приступ тошноты волной поднялся из глубины её существа, Кёко закричала, и её вырвало. Прикрывая тыльной стороной ладони мутнеющие глаза, она другой рукой зажала нос и приподняла лицо: подросток заглядывал внутрь тайника, словно пытаясь втянуть в себя весь идущий оттуда смрад. Словно при удушье, он судорожно вздыхал, а потом, как и она сама, скорчился в приступе рвоты, фонтаном извергая содержимое кишок прямо в тайник. Он склонился над люком, протягивая туда руку и пытаясь вытащить труп.
— Не надо! — Каждый раз, когда Кёко открывала рот, пытаясь крикнуть, подступала тошнота и голос не слушался. Кёко тяжело закашлялась. Сдирая с себя футболку, она отёрла слизь, слёзы, пот и, заткнув этой скомканной тряпицей рот и нос, приблизилась.
Лицо обернувшегося к ней подростка было залито потом, глаза вылезали из орбит. Кёко успела броситься к нему, когда он уже сунул правую ногу в люк, чтобы спрыгнуть. Она подхватила его под мышки, вытянула назад и, отворачивая лицо, захлопнула крышку тайника.
Хотя она снова расстелила ковёр и поставила туда, где был люк, горшки с цветами, подавить наполнивший комнату запах не удалось. Из уст подростка прорывались стоны, в которых слышалось не то негодование, не то отчаяние, он стенал всё громче и громче:
— A-а, я верю, а-а, верю…
Кёко достала из ящика в шкафу наволочку и вытерла слюну и остатки рвоты вокруг его рта, потом счистила с рук и ног приставшие клейкие частицы мёртвой плоти. Подросток тянулся к ней подбородком и продолжал перехваченным спазмой голосом беззвучно взывать о чём-то. Кёко зажала в ладонях его лицо, и подбородок подростка чуть заметно дёрнулся, а из глаз полились слёзы.
Кёко пошла вместе с ним в ванну, вымыла его с ног до головы, надела чистое бельё и пижаму и уложила на кровать. Потом она стала отмываться сама и чистила зубы, пока из дёсен не потекла кровь, снова и снова намазывая зубную пасту.
Подросток лежал на боку. Глаза его были открыты, но они ничего не видели. В глаза ему падал луч лунного света. Кёко стоя склонилась над подростком и обняла его, касаясь губами губ. Протянув длинную и тонкую белую руку, она погладила ладонью щёку и волосы. Потом опустила ему веки, разделась и легла рядом. Перед тем как он явится с повинной, он хотел бы совершить путешествие. Куда? В зоопарк. Кровать медленно покачивалась, как бросившая якорь в спокойной воде лодка.