— Чем же, отец, это чувство — замечательное?
— Вдохновение дает, задор. Чем я, мол, хуже товарища Энского? Ну, и работаешь так, что через месяц-второй, глянь, уже не только догнал товарища Энского, но и перегнал! У него — отличная конструкция детали, а у меня — еще более совершенная!
Нина глянула на отца большими задумчивыми глазами.
— А я, когда завидую, терзаюсь. Минутами просто ненавижу свою подругу. И сознание того, что во мне камнем сидит это чувство, еще больше удручает.
— Ну, это совсем другое, — сказал Роман Герасимович. — Обезьянье чувство. Рудимент. Зависть должна переходить в соревнование, это — по-нашему, по-большевистски. Но не страшно. Выжми себя, как мокрый платок, и все. Пока не останется в сердце ни одной капли такого свинства.
Нина видела — отец стал задумчивый и хмурый, его, наверное, неприятно поразили ее слова.
Задумалась и Нина. В самом деле, откуда у нее появилось это чувство? Неужели у нее такое мелкое и подлое… — да, да — подлое сердце?
А может, во всем виновата Марийка?
Эта мысль была, как назойливый комар, от которого отмахнешься, а он снова и снова жужжит над ухом. Прошли дни, и со временем Нина в самом деле убедила себя, что Марийка — просто выскочка и подхалим, и что в ней до сих пор все ошибались. Остался у Нины еще какой-то уголок сердца, который протестовал против этого «постановления», но на него можно было не обращать внимания.
Как-то в воскресенье пришла Юля Жукова. Нина обрадовалась ей, но Жукова была чем-то обеспокоена.
— Что у тебя с Марийкой? — спросила она. — Вы кувшин разбили, что ли?
Нина пожала плечами:
— Откуда я знаю? Какой кувшин ты имеешь в виду?
— Не хитри, — строго сказала Юля. — Расскажи мне обо всем искренне, как подруге.
Что-то утаить от Жуковой, быть с нею неискренней — дело зряшное. Об этом хорошо знали ее подруги. Да и нельзя было сказать неправду, когда тебе просто в душу заглядывают такие ясные и вместе с тем суровые Юлины глаза.
— И не думаю хитрить, — промолвила Нина. — Но скажи, разве ты никогда не разочаровывалась в людях?
— Ты хочешь сказать, что разочаровалась в Марийке?
— А неужели ты и до сих пор ею восхищаешься? Видишь, Юля, я все проанализировала, все ее черты характера…
— А свои собственные?
— Не понимаю! Ты, Юля, как прокурор. Оставь это. Я тебе все, как есть, расскажу. Разве тебя не поразило, например, что Марийка на семейную вечеринку пригласила своего классного руководителя? Я на месте Юрия Юрьевича не пришла бы!
Жукова удивленно подняла брови.
— Не пришла бы! — упрямо повторила Нина. — Неужели ты ничего не понимаешь?
— Что? Что именно?
— И в самом деле не понимаешь? Но это же обыкновенное подхалимство! Диву даюсь, как она не пригласила еще и директора школы.
Юля громко засмеялась.
— Ты чего? — спросила Нина.
— Над твоим анализом смеюсь! Проанализировала черты характера! Здорово! Знаешь, это и смешно, и возмутительно. Приводит в негодование, Нина! То, что ты мне сказала. Марийка и… подхалимаж! Нет, это надо уметь!
Нина молча кусала губы.
— Меня интересует, — вела дальше Юля, — с какого времени ты заметила у Марийки этот грех? Не с того ли времени, как она с блеском ответила урок о творчестве Леси Украинки?
Нина встрепенулась.
— Ты думаешь, что я… завидую?
— Ты очень быстро угадала, что я думаю! Ты завидуешь успехам Марийки. Марийка стала учиться лучшее за тебя, и это выбило тебя из колеи. В тебе есть такой душок, есть! Ты любишь быть первой.
— Люблю! — вспыхнула Нина.
— И хорошо, что любишь. Но как ты можешь разлюбить подругу, которая тебя опережает? Да ею же гордиться надо, это успех всего класса — еще одна отличница!
Нина тихо промолвила:
— Не ругай меня, Юля. И не агитируй. Я, может, уже много думала над этим…
Юля заглянула Нине в лицо и так же тихо посоветовала:
— А ты еще подумай… Перебори себя. Подумай, Нина…
18
В театре русской драмы шла премьера «Три сестры». Марийка договорилась с матерью пойти на спектакль. Для девушки это был маленький праздник: ведь так редко удается провести вечер с матерью, да еще в театре.
Билеты были куплены заранее. Наступал вечер, но мать где-то задерживалась. Марийка уже волновалась — до начала спектакля оставался один час. Девушка то и дело подбегала к окну глянуть на улицу, напряженно ждала звонка. Матери не было.
Что делать? А может, с нею что-то случилось?
Когда Марийка хотела уже бежать к соседям позвонить по телефону в Институт генетики, в конце концов в прихожей прозвенел звонок.
Стремглав бросилась Марийка отворять и сразу же, глянув на мать, поняла, что с нею что-то не хорошо.
— Мам!
Евгения Григорьевна медленно сняла пальто.
— Дочка, я в театр не пойду. Что-то мне плохо, и наверно, немного повышенная температура, иди, Марийка, сама. Я не могла позвонить из института, извини. Возьми мой билет, пригласи кого-то из подруг. А я… я сейчас — в постель.
— Я не могу тебя оставить, мам. Может, врача вызвать?
Евгения Григорьевна решительно запротестовала:
— Дочка, ничего серьезного у меня нет, никакого врача не надо, а ты сейчас же, пока еще не поздно, иди в театр.
Марийка еще успела зайти к Юле Жуковой, и равно за десять минут до начала спектакля подруги заняли свои места в партере.
В антрактах Юля рассказала Марийке о письмах Чехова, которые она недавно прочитала.
— Знаешь, Мария, — говорила Юля, — я читала эти письма, и у меня все время было странное, до боли острое ощущение живого, понимаешь — живого Чехова! Вот он пишет к брату, к сестре, к Лике, рассказывает о себе, какой новый рассказ написал, куда думает поехать летом, просит подыскать для него дачу — тысяча разных дел, встреч с людьми, образов, ощущений… Ах, Марийка, какой это был человек! С большой буквы — Человек! Я плакала и смеялась, радовалась за Антона Павловича, сокрушалась вместе с ним. А какие у него мысли о литературе — это бриллианты! Нет смысла с тобой разговаривать, если ты не прочитаешь его письма — все три тома! Я не собираюсь быть писательницей, как Нина, но, может, не менее чем она люблю литературу. Кстати, я совсем не узнаю Нину. Она постоянно такая нервная, и… она, я заметила, так некрасиво завидует твоим успехам в учебе. Это уже совсем позорно, совсем! Знаешь, даже Мечик вчера сказал, что между тобой и Ниной пробежала черная кошка. Он тоже заметил.
— Неужели ей было бы приятно, — промолвила Марийка, — чтобы я снова сошла на тройки? Не понимаю этого, хоть убей!
Домой Марийка возвратилась в первом часу ночи. Чтобы не беспокоить мать, взяла с собой ключ. Тихо отворила дверь и вошла. Какое-то тяжелое, гнетущее чувство камнем давило грудь.
«Что это? Неужели такое впечатление от пьесы? Нет, совсем нет». Припомнились почему-то слова Ольги из пьесы: «…Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы будем знать, для чего мы живем, для чего страдаем…», и сразу же отошли.
Мать не спала и обозвалась к дочери. Марийку поразили ее глаза — очень встревоженные, и вместе с тем будто немой вопрос застыл в них.
— Мамочка, что с тобой? Как ты себя чувствуешь?
Евгения Григорьевна хотела улыбнуться, но улыбка не вышла.
— У меня ничего не болит, — сказала она, — я только чувствую слабость. Правда, немного болит голова, и температура повысилась на один градус. А вот на руке появился какой-то пузырек… Ты, Марийка, глянь…
Она показала руку.
— О, уже и второй вскочил…
Немного ниже локтя у матери явно обозначились два пузырька с тонкой кожей, похожие на водянки, которые иногда можно надавить себе во время стирки.
Марийка так сначала и подумала:
— Это же какие-то водянки, мам! Водяные мозоли.
Евгения Григорьевна покачала головой:
— Нет, что-то другое. Завтра пойду к врачу.
Утром пузырьки исчезли, и на их месте появились ранки.
Еще ни Евгения Григорьевна, ни Марийка не знали, что к ним пришло страшное несчастье.