Отец подошел к кровати и тяжело опустился на нее.
— Вы… снова пришли? — тихо спросил. — Вы же хотели этого, хотели! Вы же сами толкнули меня! Вот и проучил. Места теперь себе не нахожу…
Эти слова словно пронизывают Нину. Только в эту минуты со всей ясностью она начинает понимать, какую страшную ошибку допустила, что не предупредила этого разнервничавшегося, больного человека. Не так надо было с ним говорить, не так. Надо было предупредить, что для Лукаша нужны хорошие родительские слова. У мальчика нет матери, он, наверное, очень соскучился по теплой ласке, он бы с радостью припал устами к родительской руке, но эта рука берет твердый ремень, и град ударов сыплется на худенькие плечи, на костлявую спину, на стриженную голову.
Нина прикусила губу, но не чувствует боли, не чувствует во рту соленую кровь. То, что сказал отец Лукаша, ранит острее.
Он поднимается и молча смотрит на нее.
— Идите прочь, — тихо говорит он. — Мне неприятно вас видеть!..
Как в гипнозе, Нина молча поворачивается и уходит. Она не помнила, как спустилась со второго этажа, как переходила дорогу. Увидела себя вдруг в своей комнате и опомнилась. Но от этого еще нестерпимее стала вся неприятность того, что произошло.
Теперь единственным желанием Нины было упасть на грудь родному, близкому человеку и все ему рассказать. Кому же? Матери?
Нина заранее знала, что скажет мать. «Ниночка, ты же абсолютно права! Он же — озорник, хулиган! Следует ли портить себе нервы из-за него?»
Отцу? Рассказать обо всем отцу…
Но девушка ощутила непобедимый стыд перед этим родным человеком, которого она так любила и уважала. Нельзя было представить, как глянет отец, как это его взволнует, как ему будет больно, что у него такая дочь!
Что бы дала Нина в ту минуту, чтобы иметь хорошую, искреннюю подругу — такую, какой когда-то была Юля Жукова и… и Марийка! Невыразимо захотелось, чтобы все было так, как когда-то, чтобы можно было пойти к Юле, к Марийке, обо всем рассказать. Со страхом и тоской Нина ощутила вдруг свою одинокость.
«Как же это произошло? Как произошло?» — украдкой повторяла девушка. Как она могла потерять и любимых подруг, и весь класс, весь десятый класс?..
В эту минуту для Нины уже не было никаких сомнений, что она осталась сама. Никто ей об этом не говорил, и никогда еще с такой острой выразительностью не ощущала она, что ни подруг, ни товарищей у нее сейчас нет.
Она подошла к окну. Из раскрытой форточки вдруг пахнуло свежей проталиной, корой деревьев, набухшими почками. В саду за окном давно уже растаяли заносы, и совсем незаметно началась весна.
Нина села на стул и приложила обе ладони к щекам. Щеки пылали огнем.
36
Последняя четверть учебного года — особенная, не похожа на другие. Она тревожная и сладкая, ведь это — последняя четверть перед экзаменами, перед каникулами. В ней ощущается дыхание весны, юности, она еще больше сближает друзей, еще крепче соединяет одноклассников. У школьников, особенно старшеклассников, появляется подчеркнутое выражение озабоченности, а у десятиклассников к тому еще присоединяется торжественное воодушевление, как накануне большого и радостного праздника.
Учителя тоже поглощены заботами больше обычного, чаще проводят педагогические совещания, больше работают в классах.
Для десятиклассников последняя четверть вообще последняя четверть, прощание со школой, канун выпускных экзаменов, и ощущение этого сказывается на учениках.
Марийка с удивлением замечала, что ее подруги и товарищи за последние дни словно мужали и вырастали на ее глазах. И то, как они теперь отвечали уроки и как разговаривали между собой, вызвало у Марийки странное впечатление, будто все ее одноклассники и она тоже до сих пор были только детьми, и лишь сейчас неожиданно стали взрослыми. И все, казалось, это знают и в душе очень радуются этому, но скрывают свои истинные чувства за сдержанными разговорами.
Вчера, например, Юля Жукова и Вова Мороз заспорили о том, как понимать партийность искусства. Жукова доказывала, что только такое искусство можно назвать партийным, которое помогает строить коммунизм.
— Наша главная цель — построение коммунизма! — говорила она. — За эту цель и должен каждый бороться своей работой. Рабочий у станка, писатель — своими книжками, художник — картинами.
— Ну, хорошо, — отвечал Мороз. — Согласный, тысячу раз согласный. Но скажи. — Глаза его лукаво засмеялись. — Скажи, вот наш советский художник нарисовал натюрморт. Цветы, предположим. Замечательные розы — розовые, красные. Ведь имеет право художник рисовать цветы?
— Ну, безусловно.
— Вот и скажи — может ли натюрморт или этюдик помогать в построении коммунизма?
— Ну и что? — горячо говорила Юля. — И что? Улыбаешься? Думаешь, вот запутал Жукову! А почему же и в самом деле хороший натюрморт не может помогать нам строить коммунизм? Что мы — красивого не любим? Молодость без цветов — так, что ли? А если твои замечательные розы вызывают вдохновение, дают творческую зарядку рабочему?
— Творческую зарядку могут дать все картины Третьяковской галереи. Итак, по-твоему…
— Знаю, что ты хочешь сказать, — перебила Жукова. — Мы не отвергаем лучшие образцы старого искусства. Но в чем суть? В идее картины! В идее! Эх, ты, художник!
Не было такого ученика, который бы в последней четверти не налегал на уроки, наверстывая пропущенное и повторяя пройденный материал. Марийка Полищук прилагала все усилия, чтобы не отстать. Нарушая распорядок дня, часто просиживала над учебниками до позднего часа. В последнее время стало легче, так как приходили подруги, помогали убирать и дежурили возле больной матери.
Юля Жукова хотела снять с Марийки некоторые общественные поручения, но она запротестовала: «Нет, нет, нет. Мне это не мешает!»
Как-то Мечик Гайдай получил двойку по алгебре. Марийка решила посетить Мечика дома, посмотреть, чем занимается, а то даже помочь. С удовлетворением увидела, что Мечик сидел над уроками.
— Пришла проверить, как алгебра поживает? — спросил он. — Не беспокойся, на экзамене не срежусь. Заговор такой знаю: «Чур меня, чур меня, исчезни, мара!»
— А вот сейчас увидим, как действует твой заговор. Давай задачник!
Мечик не мог скрыть своего удивления:
— Как же ты пришла? У тебя самой полно хлопот!
Пораженный этим неожиданным посещением, он послушно отвечал Марийке урок, украдкой, искоса посматривая на нее.
— Матери не лучше?
Марийка молча глубоко вздохнула в ответ, и он больше об этом не спрашивал.
Они решили несколько задач.
— Ну, иди, иди, — говорил Мечик. — У тебя же дома… знаешь? И тебе же самой надо готовиться. Когда ты сорвалась у Малярии Базедовни, у меня сердце словно разбилось.
Марийка грустно улыбнулась.
— Спасибо за сочувствие. Правда, сорвалась. Но это в последний раз. А я бы очень обрадовалась, если бы ты перешел на пятерки. И чтобы получил аттестат зрелости, и еще с медалью!
Теперь вздохнул Мечик:
— Мечты, мечты! Разве это возможно? Столько зря потрачено времени! Три четверти учебного года. Как я учился? Так, через пень колода. Где уж о медали думать. Здесь хотя бы не срезаться.
Он словно опомнился, что говорил так искренне, погладил обычным движением волосы, поправил галстук:
— А вообще — тру-ля-ля, как говорят французы! Между прочим, ты слышала последний анекдот?
Вдруг он осекся:
— Ты почему так смотришь? Словно на завядшую розу!
— Жалко мне тебя!
Мечик аж подпрыгнул:
— Драс-сте!
— Никак ты не избавишься от своей маски. И… галстук этот твой, как у попугая, и носишь ты его теперь исключительно из упрямства. Эх ты! «Тру-ля-ля!»
Мечик сидел будто ошпаренный.
— Ух, какая ты! — в конце концов промолвил он. — Ты кем будешь? Прокурором?