Юрий Юрьевич не спеша достает носовой платок, словно готовясь к длинному разговору. Потом осматривает комнату, останавливает взгляд на стопке книг по педагогике.
— Как же, Нина! Твердое решение?
Нина хочет сказать, что уже окончательно решила стать педагогом, но вдруг вспоминает Коровайного и молчит. Учитель не дает продлиться паузе:
— Вас удивило мое позднее посещение, правда? Я не хотел откладывать разговор с вами на завтра, так как меня очень беспокоит, Нина, что у вас случился такой разлад с классом.
«Вот о чем разговор!» — мелькнула у нее мысль.
— Я знаю, что вы мне верите, — продолжал Юрий Юрьевич, — верите, что я хочу вам только добра. И я буду говорить с вами откровенно и искренне. Почему вы разорвали дружбу с Марией Полищук?
Нине кажется, что учитель сказал что-то острое, колючее, что здесь произошло какое-то недоразумение, или, может, она плохо услышала? Ей хочется как-то опровергнуть эти слова, но взгляд Юрия Юрьевича такой ясный, он, наверно, читает каждую ее мысль. Лучше не смотреть ему в глаза, но не смотреть невозможно: его глаза перехватывают любое ее движение.
— Я понимаю, что вам, Нина, трудно сказать всю правду. Я так и думал. Это признак, что вашу болезнь можно вылечить. Вам стыдно за свое поведение. А стыд — сигнал, серьезный сигнал. Прислушайтесь к нему. Как случилось, что вы противопоставили себя всему классу, завидуете товарищам, в особенности Марии Полищук, и какая-то ее неудача тешит вас? Что произошло?
— Юрий Юрьевич, — прошептала Нина, — зачем вы обижаете меня?
Но эти слова для нее самой прозвучали как-то так фальшиво, что она замолчала и наклонила голову.
— Если это вас обижает, очень хорошо. Будьте сами себе врачом, Нина. Найдите в себе мужество вырвать из сердца мерзкое чувство, недостойное вас. Знаю, что это не совсем легко. Но это позарез нужно… Так было и со мной.
Нина быстро глянула на учителя:
— С вами?
— Да, да. До войны я работал в другой школе, завучем. Ну, со мной учительствовал мой молодой коллега Петренко. У меня с ним были всегда серьезные споры. Я его не раз подвергал критике на педсовете, считал, что Петренко слабо преподает свой предмет. А однажды раздраженно сказал ему: «Педагогика — не ваше дело, вы по ошибке избрали себе эту специальность!» Потом началась война, и я с Петренко большее не встречался. В прошлом году я учился на курсах повышения квалификации учителей. Лекции нам читали опытные педагоги. Ну, и представьте, одним из лучших лекторов был Петренко! Мы сразу узнали друг друга, и мне показалось, что Петренко слегка улыбнулся. Ведь теперь уже он учил меня, старого учителя, как надо преподавать! Скажу правду, у меня даже мелькнула мысль, не оставить ли курсы? Я решил, что ни за что не буду сдавать ему экзамен. Ни за что! Так, знаете, было мне и стыдно, и больно, и просто ощущал я к нему зависть.
— Вы не оставили курсов? — быстро спросила Нина.
— Нет. Петренко покорил меня своей талантливой лекцией. Когда он кончил, все дружно ему аплодировали, я подошел к нему, и мы обнялись, как старые друзья. Он, оказалось, очень много работал, настойчиво учился и так вырос. Я понял, что надо не завидовать, а самому брать с него пример и учиться еще большее и еще настойчивее.
— Учиться… — промолвила Нина. — Я часто думала, что нет ничего лучшего, более благородного, как работа…
— А сама мало работаете, — заметил Юрий Юрьевич. — Я же знаю: все ваши пятерки — результат способностей, прекрасной памяти. Обучение вам дается легко, вы получаете пятерку за пятеркой. Но мне хотелось бы, чтобы вы, Нина, больше работали. Я уже как-то вам говорил об этом. Что не говорите, а пятерки Марии Полищук больше весят, они значительнее, так как добыты упрямой работой. Вот, знаете, эти ваши «легкие» пятерки и то, что все пророчат вам золотую медаль, привели к зазнайству. Вы зазнались, Нина, а это поставило вас вне коллектива. Вы найдете в себе мужество признать это? Нет, я не требую ответа мне. Отвечайте себе…
«Найти в себе мужество…» Это не раз приходилось Нине говорить пятиклассникам, пионерам. И вот теперь ей самой надо искать в себе мужество, чтобы глянуть правде в глаза.
Правдой было все, все до последнего слова, что говорил ей учитель. Было горько, больно, но в груди росло горячее чувство признательности, будто теплая и дружеская рука поддержала ее над обрывом.
Нина, наверное, и самая не знала, как произошло, что она рассказала Юрию Юрьевичу обо всем, что переживала в последнее время. Боялась одного — слез, и таки сдержала себя, хотя удушливый клубок не раз подкатывался к горлу. Рассказывала без пощады к себе. Чувствовала — чем откровеннее будет сейчас, тем легче будет потом.