А Семен Сапрыкин катил в свою Даниловку. «Волга» несла его играючи, так и рвалась вперед всем своим стосильным, хорошо отлаженным двигателем.
«Золото спрятать, закопать, — холодно, расчетливо думал Сапрыкин. — И не дома, не в саду — где-нибудь в лесу, на отшибе, куда и волки не заглядывают. Всю аппаратуру уничтожить, никаких следов переплавки в доме не должно быть. Там, в подвале гаража, есть еще килограмма два с половиной рамки, что привозил в последний раз Рябченко, — уничтожить. Что еще? Главное — поговорить с Марией, втолковать ей, что и как говорить, как поступать. Она почти ничего не знает о моем «золотом промысле», это хорошо. Тем более не в курсе дела по Анатолию — царство ему небесное! Держал бы язык за зубами — пальцем бы его никто не тронул… Ну да ладно, дело сделано».
На обочине дороги стояла женщина, голосовала, просила подвезти. Это была их, поселковая, баба, Сапрыкин знал ее. Он затормозил, открыл дверцу. Она неловко влезла с тяжелыми сумками, отдышалась, затараторила радостно:
— Ой, Сеня, спасибочко. А то я уж озябла вся. Никто не останавливается, все мимо да мимо. Ну что за люди, а? Неужто я место у них просижу?! Ты же на машине едешь, в тепле, богатый, а тут стоишь с сумками… Я уж и деньгами голосовала: выну рубль, махаю им… Смеются, холеры, а все одно не останавливаются.
— Ты б лучше коленку выставила, — мрачно хмыкнул Сапрыкин, — нынче секс в моде.
Женщина покраснела, ткнула Семена в спину.
— Ляпнешь такое!… Молоденькая, что ли?!
У крайних домов Даниловки Семен остановился. Попутчица его вылезла пз машины, выволокла сумки, протянула рубль. Он взял без колебаний, с чувством исполненного долга.
Въехав во двор, Семен постоял у гаража, поглазел на роскошный свой двухэтажный особняк, повздыхал. Снег присыпал бассейн, голый и тихий сад, сараюшки, теплицу.
Чувство злой ярости овладело всем его существом. Что же они, придурки, наделали?! Неужели не могли укокошить прапорщика где-нибудь подальше от Даниловки?! Ведь хотел же уехать на Московское шоссе, совсем в другую сторону, там и лес погуще, и места поглуше. Нет, сюда привез! Вот что значит пьяные! Тьфу!… И Валентину подвели. Отдувайся теперь, бедная баба!… А ведь как хорошо было задумано, черт!
От будки, злясь на цепь, которая не давала ему приблизиться к хозяину, умильно махал хвостом Трезор. В другое время Сапрыкин обязательно подошел бы к псу, погладил бы его по жесткой холодной шерсти, глянул бы в его желтые, волчьи глаза. Взгляд пса был тяжел, агрессивен, его боялись даже Мария и дети, а Семен любил. Он вырастил его из маленького лохматого комочка, кормил с соски, воспитывал по своей методе — морил голодом и злил. Вырос настоящий, как этого Семен и хотел, зверь, но уж стерег он хозяйское добро отменно. Не дай бог кому-нибудь из воришек попасть на его клыки!…
Мария, вышедшая на крыльцо с тазом, удивленно спросила:
— Ты что-то рано сегодня, Сень? Не захворал, часом?
Он не ответил; вскользь, холодно глянул на свою жену — плоскогрудую, в замызганной рабочей телогрейке с засаленным животом, в простеньком платке. Мария и в молодости-то не отличалась красотой и за собой не следила, но в последние эти годы вообще как-то опустилась, кажется, кроме телогрейки, зимой ничего и не носила. А ведь есть что у нее надеть, есть! И денег, у курвы, полно, он в основном ей и отдает, а ходит как последняя нищенка.
— Дети дома? — спросил он.
— Нет, на улице. В клубе кино какое-то привезли, они и побегли. Юрик всех сманил.
— А, ладно. Пошли-ка в дом. Поговорить надо.
Подчинившись его суровости, необычному какому-то настрою и выражению лица, Мария пошла за ним в дом, тревожась, отчего это муж и приехал так рано, и лица на нем нет, хотела было спросить об этом, но Семен вдруг стал раздевать ее.
— Да ты чё это, Сень? — со слабой и неуверенной улыбкой отбивалась она от его рук. — Ночи, что ль, не хватит? Дети, чего доброго, придут! Слышишь?
Но он не слышал и не хотел слышать. Рвал пуговицы на телогрейке, сдергивал платок, задирал юбку…
— Повернись-ка, повернись! — требовал раздраженно, напористо, и Мария исполняла все, что он хотел, и совсем как та баба на дороге, которую он подвез, повторяла: «С цепи мужик сорвался… Стыдобушка-то, господи! Что ж это нынче с мужиками делается!»
Потом, сидя тут же, в кухне, Семен, посмеиваясь, закурил, щурил глаза:
— Отвел душеньку. А то, глядишь, не скоро теперь бабу попробуешь.
— О чем ты, Сеня? — Мария испуганно глянула на него.
Он посерьезнел.
— Милиция… или следователи какие… Не заявлялись тут?
— Были, — простодушно сказала она. Часов в десять…
— Ну? — лицо Семена окаменело.
— Ну, я им сказала, чего они спрашивали.
— А чего спрашивали-то?
— Спрашивали: где, мол, мужик твой был с третьего на четвертое декабря?… Я и говорю: дома, где ж ему быть. Токо приехал поздно и спал пьяный в гараже.
— Дура… твою мать! — не сдержался Сапрыкин. — Ты б сказала: спал у меня под боком, как сурок, всю ночь. Поняла?
— Ты бы предупредил…
— «Предупредил»! У самой-то голова для чего? Платок носить? Тьфу!… А почему спрашивали — сказали?
— Сказали. Говорят, человека какого-то нашли, мертвого, у нас в лесу. Это там, за Колодезянским кордоном.
— А-а… Но почему ко мне приперлись, ты об этом спросила?
— Спросила. Они говорят, не волнуйтесь, гражданка, мы всех опрашиваем. И в самом деле, Сень, они и к Кузякиным ходили, и к Дубининым… Считай, половину нашей Даниловки обошли.
— Ну, это другое дело.
Мария подошла к мужу, тревожно глянула ему в самые зрачки:
— Сень… А ты тогда зачем про бабу-то… когда, мол, еще попробуешь?… Ты что, Сеня?…
— Да чего ты, дура, чего! — замахал он на нее руками. — Мало ли, чего брякнешь. А ты цепляться сразу.
— А кого убили, Сень, ты не знаешь?
— Да откуда же мне знать, что ты! — дернул он плечами и отвернулся.
Мария отчего-то переменилась в лице, все никак не могла застегнуть многочисленные свои одежды, толклась тут же, на кухне, и Семен ушел в другую комнату, завалился в обуви на диван, дымил, мрачно глядя в потолок.
«Марии надо сказать, — вязко думал он. — Чего от жены-то скрывать? Она баба верная, поможет, если что. А так может и ляпать невпопад. Да и предупредить ее надо. Менты могут явиться за мной с минуты на минуту…»
— Мария! — позвал он. — Поди-к сюда.
Она пришла — тихая, с заплаканными глазами, стала в дверном проеме, сморкаясь в фартук.
— Чего ревешь-то? — спросил он без всякого выражения, тускло.
— Ой, Сеня, сердце у меня чего-то разболелось. Неспроста все это.
— Неспроста, — согласился он. И еще раз повторил: — Неспроста.
Поднялся, сел, жестом велел Марии: сядь и ты. Бухнул в пол:
— Это мы, Мария, Тольку порешили. Валькиного мужа. Помнишь, на голубых «Жигулях» приезжал?
— С кем?! Что ты говоришь, Сеня? — она в ужасе подняла ладони к лицу.
— Да с пареньком одним, ты его не знаешь. И не в этом дело, Марусь. Он нас с Валентиной заложить собирался, грозил. Поняла? А он многое знал, да все знал, чего там! Поэтому ты решай…
— Да что мне решать, Сеня? На родного мужа, что ли, пойду доносить? Бог с тобой.
— И за это спасибо, — хмыкнул Семен. — А теперь слушай. Ты ничего не знаешь, ничего не видела, никто к нам не приезжал и ничего не привозил. Дурочкой прикинься. Ну, раз сказала ментам, что ночевал я в машине… Ладно, напился или поругались, чего-нибудь придумаем, выкрутимся.
Мария заплакала. Острые ключицы ходуном ходили сейчас под раскрытым на груди халатом, сотрясались худые плечи.
— Спрячь все, что можно, — поучал Семен. — Я тоже свои железяки приберу…
— Может, отдать им все, Сеня?
— Дура! Детей троих на что растить будешь? Меня, чего доброго, заберут. Ты об этом подумала?! Из дома не выгонят, не бойся. Машина, видно, накроется, жаль, — Семен глянул в окно, на «Волгу». — А так всем следователям говори: своим горбом заработали. И машину купили, и дом построили — огурцы да ягоды растили и продавали. Поверят. Огород большой, все в Даниловке знают, что мы с тобой торговлей занимаемся… Золото у меня кое-какое есть, я спрячу, скажу тебе где. Лет пять — семь, если что со мной случится, не притрагивайся к нему, жди.