…Ваницкий принял гостя в библиотеке. Блестели стёкла книжных шкафов. Тускло отсвечивал красный сафьян глубоких удобных кресел. Порой мелодично позванивали хрустальные подвески бронзовых канделябров.
Аркадий Илларионович внимательно слушал длинный, сбивчивый рассказ. Не перебивал, не переспрашивал. Играл цепочкой и слушал.
Настроение у него превосходное. Утром купил у старшинки старательской вольницы две заявки: «Одна — чепуха, а вторая, кажется антик». В обед получил письмо от парижских друзей. Месье Пежен — финансист и промышленник — извинялся: дела, последние события на фронтах, задерживали его в Париже. Он не может приехать летом, как обещал. Если Аркадий Илларионович располагает временем, «то я буду рад приехать к Вам осенью», — заканчивал письмо месье Пежен.
Все хорошо. И только один Устин вызывал досаду. «А может быть, у Устина с Сысоем сговор? — думал Ваницкий. — Впрочем, вряд ли».
— Хватит, — оборвал он Сысоя. Позвонил в колокольчик лакею. — Принесите нам кофе и сыру. Купчая пока остается в силе. Задаток оставь себе за труды.
— Аркадий Илларионыч, да я… для вас…
— Перестань. — Подумал: «При малейшей возможности предашь меня, прохвост. Но пока ты мне нужен».
Симеон свернул с дороги и шёл тайгой, напрямик. Надо было успеть засветло хлеба набрать да вернуться на Безымянку. Ежели нет дома печёного хлеба, наказать матери, пускай испечёт к утру. «Эх ладно бы вышло. Мать за квашню, а я на сеновал, спать, мол, хочу, да задами к Арине. Ждёт ведь, поди. Уж сдобна она, а целуется… мёд. И пошто я её прошлый раз изобидел? Как ухожу, завсегда изобижу. Как-то не по-людски у меня с ней выходит. Два дня не вижу — тоскую, места себе найти не могу, и встречусь — милей её нету, а утресь пошто-то такая досада берёт, пришиб бы бабу».
Перелезая через поскотину, Симеон услышал далекий голос:
— Доченька… Доченька… Доченька…
— «Лушка корову ищет», — догадался он и почувствовал непонятное беспокойство. Поплевал на ладони, пригладил волосы, рубаху одернул.
— Доченька… Доченька…
В вечернем сумраке Лушкин голос звучал певуче, призывно. «Не по твоим зубам булочка», — сказала она тогда, в огороде. «Ишь гордячка какая. Арине бы Лушкину гордость — князь была бы баба, а то, как квашня, чуть што и на шею. По мне баба гордость должна иметь».
Неслышно, раздвигая кустарник, Симеон прокрался вперёд. Лушка стояла у ручья на поляне и, приложив ладони к губам, кричала:
— Доченька, Доченька…
Над горами полыхала заря. Волосы Лушки словно в огне. Симеон ахнул: «Эх хороша. Мне бы такую жену…». Он подкрался и схватил её сзади за плечи.
— Кто тут! — вырвалась Лушка. Не глядя ударила по лицу. Узнала Симеона. Прикрикнула:
— Ты смотреть-то смотри, а руки держи за спиной. Симеона ошеломил удар. Лушка показалась ещё красивее, ещё желаннее.
— А ежели люблю? Ежели жить без тебя не могу. Ночи думаю о тебе, — шептал он взволнованно, прерывисто и сам себе верил, что жить не может без Лушки, что все ночи думает только о ней. — Нет на земле девки, чтоб меня полонила. Нет и не будет. Выходи за меня. Я такую жену всю жисть искал.
Лушка отпрянула. Есть ли на свете девушка, чтоб не охнула, не приложила к груди ладони, услышав слова: «выходи за меня». А Симеон, видно, сохнет давно. У огорода тогда стоял весь вечер и хоть бы слово сказал. И после, бывало, перехватывала она его быстрый взгляд.
Опустила Лушка глаза, затеребила, замяла оборки на кофте,
— Я, Сёмша… Да как же, Сёмша… Господи! Когда сватов-то зашлёшь?
— Я? Дай только тятьке приехать, в тот же день. Непременно.
Снова Лушка отпрянула. Ойкнула и заговорила, с надрывом, как повязку с раны срывала.
— Не надо сватов… Не надо, Сёмша… Не будет сватов, — закрывала лицо растопыренной пятерней, будто слепило её. — Не будет, Сёмша, сватов.
— Да как же не будет, ежели я, Лушенька, жить без тебя не могу.
Шагнул вперёд, протянул руки.
— Брысь, — что есть мочи крикнула Лушка и ударила по рукам. Не отступила. Снова ударила и заговорила, свистяще, зло — А ведь врёшь ты все, Семка. Сватов — когда тятя приедет, а рукам нонче волю даешь. Все вы такие, только б облапить девку да на землю свалить, а потом отряхнетесь, как петухи, и кукарекать. Сволочи вы!
— Лушенька, што ты? Да я… Хошь перекрещусь.
Симеон крестился, шептал:
— Как перед богом… сваты в первый день как тятька приедет… Лушенька, истомился я. Как увидел нонче тебя… Как перед богом… Медленно переставляя ноги, Симеон продвигался вперёд, а Лушка отступала слабея. Повторяла все тише:
— Врёшь, Сёмша, врёшь… И богу врёшь… И сам себе, может, врёшь…
— Богом поклялся, Лушка. — Дотянулся до руки девушки и ожгло всего. Пальцы невольно сжались. Но тут Лушка рванулась в сторону и убежала.
У самого села она перевела дух и заплакала.
— Нет моей доли на свете. Не бывать моей свадьбе. Не бывать… Так и умру вековухой, ничейною девкой. А любить-то как хочется.
Поздно вечером Ваницкий отправился к окружному инженеру. Вошел в просторный кабинет с полукруглым венецианским окном. На письменном столе мореного дуба массивный чернильный прибор из зелёной яшмы. Цены нет прибору. Это подарок. На полу персидский ковёр — тоже подарок. Камин из Шотландии с чугунной решёткой карнвалисской работы и рядом — зеркальный шкаф с богемским хрусталём.
Среди этих вещей Аркадий Илларионович чувствовал себя словно дома. Но богемский хрусталь портил настроение. Его подарил не Аркадий Илларионович. Появился он в прошлом году во время тяжбы с анонимным акционерным золотопромышленным обществом «Сибирь». Эта тяжба, что бельмо на глазу для Ваницкого. Нежданно-негаданно анонимное общество перехватило из-под носа один из лучших отводов в тайге. Не может забыть этого Аркадий Илларионович.
Хозяин встретил Ваницкого как обычно, пошёл навстречу, раскинув руки.
— Аркадий Илларионович! Какими судьбами?
Но слишком поспешно встал. Слишком широко развёл руки. Это Ваницкому не понравилось. «Где-то ты напроказил», — подумал он.
— Рад вас видеть, Аркадий Илларионович. Чем обязан?
В кабинете пахло сигарным дымом. Аркадий Илларионович втянул в себя воздух.
«Гавана? Только один человек в городе курит такие сигары. Неужели опять он?» Усевшись в кресло, сказал:
— Возле вашего дома я встретил представителя анонимного золотопромышленного общества. Почему-то он очень смутился, увидев меня. Не знаете, почему?
— Откуда я могу знать, — ответил хозяин и сел. «Пронюхал…»
Заметив растерянность хозяина, Ваницкий сразу пошёл в атаку.
— Василий Арнольдович, какой-то ваш… инженер забрался на… мой рудник.
— Баянкуль?
— Вы в курсе дела? Тем лучше.
— Аркадий Илларионович, дорогой мой, но инженер вскрыл…
— Вскры-ыл?
— Увидел, простите, вопиющие факты. Вопреки всем законам горного дела квершлаги, восстающие и какие-то совершенно непонятные диагональные выработки, словно щупальцы тянутся к одному месту. Это может создать угрозу жизни рабочих. Я думал, вы ему будете благодарны, что он вскрыл… Простите, увидел такую… — не находя слов, горный инженер покрутил пальцами.
— Это всё?
— К сожалению, Аркадий Илларионович, только начало. На отчетных планах, что посылаются к нам в управление, эти выработки чертятся совсем иначе. Грамотно. А если вы ознакомитесь…
— Я и не собираюсь ничего отрицать. Мне так нужно.
— Но…
— Василий Арнольдович, я не спрашиваю вас, какими переулками вы ходите к вашей любовнице, а вас не должно интересовать, как я иду к золоту. Поймите, мне так нужно. Да, кстати, я принёс вам карточный долг. Помните, у ротмистра Горева… Вот-вот. — Аркадий Илларионович вынул из бумажника две пятисотенных, подумал, достал третью и протянул их хозяину. — Вы извините, что задержал.
— Что вы! Пожалуйста. — Хозяин небрежно бросил деньги в ящик стола.
— Так мне хотелось бы… Очень хотелось, Василий Арнольдович, чтоб впредь мальчишки не лезли в мои дела. Баянкуль не прииск, а рудник. И рудник большой. Не грех, если сам окружной горный инженер займётся им.