— М-м-м… дела, — сопит Устин. Зависть, обида наполняют его душу. «Скажи ты, как повезло человеку…»
А мужик вдруг вскакивает с табуретки и машет рукой.
— Господин Бельков! Пожалте к нам, не побрезгуйте. Половой! Тащи-ка стаканчик, да чайник тащи. Этот вроде остыл малость — и Устину на ухо — это тот покупатель и есть. Он денег мне отвалил.
Подошел сухощавый старик. На носу золотое пенсне. Лицо сморщенное, как брюква дряблая. Сел напротив Устина. А у того перед глазами кони вороные стоят, пасека: у омшаника, под черемухой груды янтарных пахучих сот и над ними, тучами, его, Устиновы, пчёлы.
Как это получилось, Устин плохо помнит, но как-то он сумел намекнуть, что тоже нашёл золото и выправил бумаги с орлом. Намекнул и замер. Бельков в ответ ни полслова. Пьёт чай. «Аль не понял? Аль ему приисков боле не надо?»— и Устин снова пытает счастье:
— Я бы того… Продал бумаги не то…
Бельков молчит, смотрит на Устина белесыми стариковскими глазами, словно хочет сказать: «Ну чего ты вяжешься со своими бумагами».
— И… не дорого бы взял, — напирает Устин.
— Мне, собственно, приисков больше не надо. Я накупил столько, что дай бог освоить.
— Уважьте Устина, — просит счастливый мужик.
— Уважьте, — повторяет Устин, — Век буду бога за вас молить.
— Нет, нет. Мне приисков больше не надо. Впрочем, если недорого, пожалуй, возьму. Хочешь триста рублей?
— Триста? — сопит, досадует. — Прибавьте, господин хороший. Ему небось пятьсот, а мне всего триста.
— Ишь ты, хитрюга. А говорил — возьму недорого… Ну бог с тобой. Так и быть, ему пятьсот и тебе — пятьсот. По рукам?
Устин размахнулся, чтобы ударить по ладони Белькова, но рука так и повисла в воздухе. «Прибавил… Тут, одначе, ещё можно торг держать…» — опустил руку…
— Прииск шибко хороший.
И если б упёрся Бельков, Устин ударил бы до рукам, но старик помялся, поёжился, поругался и добавил полсотни.
И опять у Устина сомненье: «Видать по всему прииск дорого стоит?» Снова задержал руку.
— Маловато вроде.
— Шестьсот.
Тут Устина пот прошиб. Никогда, даже в самую жаркую погоду, ведя борозду или кося литовкой перестоялую траву, ой так не потел, Портянки в броднях и те взмокли.
— Прииск-то шибко хороший.
— Да ты что? Говорил — недорого, а сам — ломишь, — сердился Бельков. — Шестьсот пятьдесят, дураку, предлагаю, а он морду воротит. Да ты знаешь, что такое шестьсот пятьдесят?
— Шибко хороший прииск.
— Шестьсот пятьдесят и ни копейки тебе не прибавлю. Подохни со своими бумагами.
Перед глазами Устина плавали разноцветные круги, и лицо Белькова то растворялось в тумане, то вроде кривилось. Рядом кривилось лицо счастливого мужика, сейчас напряжённое и немного испуганное. Вспомнил Устин контору на прииске Ваницкого, сердитого управляющего и испуганного приказчика, принесшего в кабинет управителя его, Устиновы, деньги и золото… «Вон где я его видел…»— и откинувшись к стене, выдавил так, будто на него бревно навалили:
— Погодю продавать.
— Это как «погодю»! — взъярился Бельков. — Ну хочешь семьсот?
— Погодю, — и вгляделся в Белькова. «Никак тебя и самого подослали. Не иначе! Видать, прииск дороже стоит».
И денег жалко, ещё не полученных, и продешевить страх берёт.
— Погодю! — собрав котомку, вышел из чайной.
Долго толкался на базаре без цели. Приглядывался к ходкам: надо везти отводчика приисков в Рогачёво. Ходки хорошие, легкие, на железном ходу, дрожжины приятно пружинят под рукой, но цены на них несуразные. На упрёки лавочники только разводили руками: война. Сегодня сто, а завтра, глядишь, сто десять.
Устин перестал приценяться. Куда там, если в кармане всего, пять рублей. Но нужен ходок. Отводчик наотрез отказался ехать верхом.
И вдруг кто-то взял Устина под локоть, а возле самого уха прозвучал, стариковский вкрадчивый тенорок:
— Этот берите, Устин Силантьевич. Этот. Не ходок, а пушинка: сам катится. Для вас — семьдесят пять. Сбруйку? Пожалуйте.
И снова цена чуть не вдвое ниже базарной.
— Может зайдёте чайку откушать? Чай — добрейший, беспошлинный, — продолжал купец с окладистой бородой, с золотой цепочкой поверх суконного жилета. — О деньгах бросьте и говорить, Устин Силантьевич. Какие там деньги? Сынок мой, Сысой Пантелеймонович, сам к вам зайдет в Рогачёво и получит, когда будете при деньгах. Откуда я знаю вас? Кхе, кхе… Хороший купец настоящего покупателя за сто вёрст видит. Кхе, кхе… Возьмите ещё перинку пуховую. Господин отводчик любит, чтоб мягко было. Но и вы уж того… Не обходите впредь мою лавчонку. Товар вам понадобится — милости просим. Струмент для вашего прииска — мигом найду. В городе не будет, так Пантелеймон Назарыч для вас из-под земли достанет.
— Чудеса! Прямо как во сне, — удивлялся Устин, запрягая лошадей в новый тарантас.
…Аркадий Илларионович заканчивал инструктаж управляющих, специально вызванных в город с рудников и приисков.
Господа, я получил письмо из Парижа. Месье Пежен пишет, что он не сможет приехать летом и приедет к нам осенью. Но, поскольку я вызвал вас, давайте поговорим как принимать гостей. Вы понимаете, мне эти люди нужны. Дополнительные кредиты. Месье Пежен основной поставщик горного оборудования. Человек культурный, деловой. И, пожалуйста, при встрече без гнусавых сусальностей — хлебов с солью, — приветственных речей, делегаций. Никаких «потемкинских деревень». Кое-кто из вас мастер пускать пыль в глаза. В прошлую осень еду на прииск Гамзас с исправником. На зимовье нас встречает зимовщик в сатиновой рубахе, а зимовщица — в атласном голубом сарафане. На прииске ещё того хлеще — дорожки свежим песочком посыпаны и обсажены срубленными пихтами. Тьфу. За такие штучки головы с плеч посрываю.
Французы должны увидеть тайгу, прииски, поселки — такими, какие они есть. Трязь? Пусть будет грязь. Лужи в забоях? Пусть будут лужи. Рубахи рваные на рабочих? Пусть так и торчат голые плечи. Французы должны уяснить старую истину: Русь наша велика и обильна, — а порядку в ней нет. Идите. Вы, Казимир Адамович, останьтесь. А вы, Вольдемар Генрихович, зайдите минут через пятнадцать.
— Ну-с, как дела на Баянкуле?
— Водоотлив.
— О водоотливе, подъемах, опрокидах и стойках будете решать с инженером. Меня интересует, в каком положении выработки к триста четвертому блоку.
— ещё с месяц не будут закончены.
— Как дойдут, немедленно телеграфируйте, а выработки запечатайте так, чтоб крыса пролезть не могла. Но в день приезда французов в них должен стоять дым коромыслом. Направьте туда лучших забойщиков, пообещайте им что хотите, но работа должна кипеть. И чтоб никаких следов того, что выработки были запечатаны, что в них не велась работа. Пришлите мне, пожалуйста, управляющего с Зацепы.
— Вольдемар Генрихович, садитесь. Я предполагаю, что французы не удовлетворятся осмотром прииска и осмотром золота с золотомойной машины. Мне нужно, чтоб они уехали, убедившись в его богатстве. Поставьте себя на место французов и подумайте, что бы вы предприняли, чтоб гарантировать себя от обмана.
— М-м-м… Попросил бы взять пробы в забоях.
— Не попросил бы взять, а взял бы сам. Сам бы промыл. Старался все делать сам, не подпуская никого, устраняя любую возможность «подсолки» золотом пробы. А золото, вы знаете это, распределено в породах очень неравномерно… Случайно. могут оказаться бедные или даже совершенно пустые пробы. Мне бы очень хотелось избежать такого конфуза.
— Мне все понятно, Аркадий Илларионович. Разрешите идти?
— Идите, конечно, но учтите: французы не дураки и, вероятно, попросят в месте взятия пробы углубить забой. По крайней мере на поларшина.
— На поларшина? — Вольдемар Генрихович — задержался у двери и, задумавшись медленно повернулся к хозяину, «На поларшина ружье золотую «дробь» не вгонит в породу. Самое большее — вершка на два».
— Вы не поняли задачи, Вольдемар Генрихович? Имеете ко мне дополнительные вопросы?
— Нет. Все ясно.
— Тогда желаю успеха. Но… Если будет малейшая неясность, немедленно сообщите. Я пошлю вам помощника.