— Спасибо.
Иван Иванович развернул бумагу, прочел, что ему, ссыльному поселенцу, разрешается изменить место жительства на село Рогачёво и впредь не отлучаться из села ни под каким видом. Иначе…
Вернулся Симеон, молча расстелил на песке холстину, положил на неё узелочек с золотом. Устин схватил его крючковатыми пальцами и золотой дождь посыпался на холстину.
«Мое»!
Отдышавшись, спросил:
— Иван Иваныч, сколь заплатят за это на прииске?
— Рублей сто дадут.
— Сто? Я грезил, не меньше полтыщи… — Взглянул на Симеона. — Это и все?
— Работаем-то ден восемь… Куда ещё боле?
— Дурак. За ходок и сбрую я Пантелеймону Назарычу сто тридцать должен. Подесятинный сбор десять рублёв сорок копеек. За отвод тридцать восемь рублёв припаси, да ещё готовь отправлять отводчика в город. Сколь тебе останется? Одни долги. Как чичас-то промышляете?
Иван Иванович неторопливо ответил:
— Первые дни хорошо намывали, пока золото шло по руслу. А вчера и сегодня совсем отказало. Верховое золото кончилось. Надо добираться до главного: шурф проходить.
— А будет оно, это главное?
— Должно быть.
— А ежели не будет?
— Дядя Устин, может, поешь с дороги, — вмешалась Ксюша.
— Катись ты подальше со своим угощением. Лезет под руку, как дурная телушка. — Однако протянул руку и взял кружку с чаем. Так же молча протянул и другую руку. Ксюша торопливо вложила в неё ломоть хлеба, положила на холстину стебли колбы и соль. — А ежели не будет? — повторил Устин.
Он сидел на сером гранитном валуне. Огромный. Угловатый. Сам казался застывшей гранитной глыбой.
Серые тучи теснились на кумаче вечернего неба. Такими же серыми клубами теснились в Устиновой голове тревожные мысли.
«Вот оно, это моё. Камнем повисло на шее. Грезил — золото сразу повалит, а на вот тебе, мыли неделю, а намыли с овечий чих». Будет оно в шурфе али нет — бабушка надвое сказывает. — Скосил глаза на Ивана Ивановича. Подумал с неприязнью: «Ему хорошо. Не будет золота в шурфе, отряхнулся и дальше пошёл, а я такую махину долгов наторил. Хоть в петлю лезь, хоть в огне гори. Надо было не жадобить, и продать тогда прииск».
Кряхтел Устин. Жмурился. Давно простыл в кружке чай, а он все думал и думал.
«Продать?! А ежели под ногами богатство? Ежели другой обогатится на Безымянке?»
Кержаки не ходят с душой нараспашку. Задержав готовый сорваться вздох, Устин искоса оглядел Ванюшку, Симеона, Ивана Ивановича, хлопотавшую у костра Ксюшу, и бросил вполголоса:
— Хрестьянин должон пахать, а золото, видать, хрестьянину несподручно.
Ванюшка вскочил.
— Дык как же без золота? Тять, золото — это… — хотел сказать, что золото — это крылья, золото — это Питер, но отец оборвал его:
— Помолчи, сосунок. Сядь. — И повторил — Хрестьянину золото, видать, несподручно.
Ванюшка сел, стукнул кулаком по колену и закачался из стороны в сторону.
Устин посмотрел на старшего сына. Симеон молча, безучастно жевал серу. Златые горы были нужны, чтобы бросить к ногам Арины. А теперь зачем они? Почесав волосатую грудь, Симеон пробасил:
— Пахать так пахать. Мне все одно.
— Дурак! Все одно, — передразнил Устин. — А жрать-то небось захочешь? — И подумал: «А ещё сыновья…»
Ксюша вовсе не думала о золоте. Скорей бы сварилась каша, накормить мужиков да уснуть. Утром они ещё спят, а она уже на ногах. Завтрак готовит. Потом весь день на корточках у ключа промывает породу в лотке. Но в Безымянке рядом Ванюшка. Если б так было всегда, она согласна подниматься раньше всех и варить кашу. А мыть ли золото или пахать — работа как всякая другая.
Устину сделалось страшно: «Один как перст. Ванюшка теперича гоношится, а нищие станем, по старости меня загрызет. Соседи пальцами показывать станут: промышленник без чембар[8]…»
— Э-эх… Видно, грех хрестьянину путаться с золотом.
— Неужто продашь? — срывающимся голосом крикнул Ванюшка.
— Тебя не спрошусь. — Хотел сказать твердо, решительно, а голос перехватило. Обернулся к Ивану Ивановичу — В городу мне за прииск шестьсот с половиной давали.
— Теперь не дадут.
— Это пошто так?
— Каждого покупателя сомненье возьмёт: предлагали Устину деньги, не продал. Съездил домой, в город вернулся, сам прииск навязывает. Значит нет на прииске золота.
Иван Иванович сидел как всегда на корточках, свесив между колен большие сильные руки. Он изредка шевелил уставшими пальцами и говорил медленно, обдумывая каждое слово. Лицо у него доброе, умное, и Устин потянулся к нему всей душой. Только он может дать дельный совет.
— Так как же, Иван Иваныч? Неужто не продать прииск?
— Можно продать. Покупатель скажет: хорошо, Устин Силантьевич, я куплю у тебя прииск и заплачу шестьсот пятьдесят, но только раньше ты пробей мне шурфы, докажи, что золото есть. Не будет золота, шурфы за твой счет. Такой уж порядок.
— Да ежели в шурфах будет золото, нашто мне тогда и тыща. Греби золото сам.
Шумела на шиверах Безымянка, шелестели от ветра кусты тальника. «Хоть в петлю», — думал Устин и первый раз в жизни спросил напрямик:
— Ково же мне делать-то? Присоветуй ради Христа.
— Могу. Будет золото или нет — ручаться нельзя, но, по-моему, будет. Боишься один начинать? У меня есть скопленных шестьдесят рублей. Я отдам их на общее дело. У Михея немного есть. Он тоже даст. Нужно сколачивать небольшую артель. Артель. Понимаешь?
— Как не понять. На речах-то все запросто, — и прикинул в уме: «Видать, одна дорога осталась — золото до конца добывать, а артелью, конешно, вернее. Артель — не один». Но вслух продолжал — Хрестьянину золото несподручно.
— Одному тяжело, конечно, — согласился Иван Иванович, — но артелью — по силам. Артелью легче и шурф пробить. За все убытки ответит артель.
Эти дни Иван Иванович много рассказывал у костра об артелях. Ксюше нравилось слушать его. В артели работают сообща. Все равны. Никто не командует, не кричит. Хозяина нет: каждый сам себе хозяин.
Ксюше хочется крикнуть: «Согласись, дядя, согласись!» Но она молчит. Девке нельзя встревать в разговор мужиков.
А Ванюшка, при каждом слове Ивана Ивановича, повторял:
— Заправду артель. Заправду артель.
Долго доказывал Иван Иванович, что необходимо продолжать работу на прииске. Стемнело. Наконец Устин хлопнул себя по колену ладонью, и встал:
— Ладно. Уговорил. Но помни, ты — меня на это дело подбил, так ежели што не получится — твой и ответ. А Михея зови. Прииск-то знаешь как назвал? Богомдарованный. Дарованный богом.
В этот вечер Арина топила баню. Парилась тщательно, долго, как перед праздником. Прыскала на каменку настоем душистых трав на квасу: чтоб тело пахло тайгой и хлебом. После бани чай не пила, а собрав на стол, присела у окна. Ждала Симеона.
Прокричали первые петухи. Всплакнула Арина и, накинув платок, вышла во двор. Долго ходила вдоль забора — все надеялась, что придёт.
Скрипнула дверь в избе напротив. Арина замерла у забора. «Никак у Кирюхи безрукого гости были?»
Трое мужиков сошли с крыльца. На светлом фоне нарождающейся зари четко рисовались три солдатских фуражки.
— Прощевайте, сельчане, — послышался приглушённый голос Кирюхи. — Не забывайте стежку ко мне. В пятницу встретимся. Все обмозгуем.
Захлопнулась дверь. Трое перешли дорогу, свернули в проулок у Арининого огорода. Видно, не наговорившись в гостях, продолжали спорить между собой. Спорили шёпотом, но в ночной тишине до Арины долетали обрывки фраз.
— Верно Кирюха толмачит, хрестьянину неча терять, окромя цепей.
— На войну уходил, на дворе две коровенки стояли. Телушка. Два меринка да кобыла в обчественном табуне. А где они ноне? У Кузьмы, молельщика нашего. Баба по нужде задарма продала ему. Вымолил, с-сука, у бога моих коровенок.
8
Чембары — широкие шаровары из холста. Мужчины надевали их поверх брюк. Женщины носили под сарафанами (прим, авт.).