— Старик, ну как ты не поймёшь, там люди гибнут. Зверьём становятся… Кто зверьём, а кто зверушками. Война там у нас. Воюем мы… Вовсю. И если ты нам Клетку не отдаёшь, значит, ты есть саботажник, и нашему святому делу что ни наесть первейший враг. И нет тебе тогда пощады.
— Ай, брось! — махнул рукой старик. — Слыхивал я про эту вашу войну. Слыхивал. И так скажу. Нет у вас никакой войны, а есть одна только слякоть. Тень на плетень. Бред и иллюзия…
— Ну, это с какой стороны посмотреть.
— Да с какой не смотри, — бред и иллюзия. Ты сам же, ну-ка, вспомни, сказал когда-то, что закрой «Литературную газету» и не будет никакого литературного процесса.
— Когда это я так?
— Говорил-говорил. Мне рыжий муравей однажды… Так вот, я эту твою справедливую мысль так обметаю: выключи телевизор, и не будет никакой войны. Просто выключи телевизор. И всё.
— Эх, не понимаешь ты, ничего старик. Всё дело в том, что это такой телевизор, который выключить нельзя. Никак нельзя. Этот телевизор каждому человеку в голову встроен. Его не выключишь. До кнопки не добраться. Если только пулю в лоб… Да ладно. Чего там толковать. Некогда мне тебе всё объяснять-втолковывать. Видать, придётся…
— Силой отбирать будешь?
— Я возьму своё там, где я увижу своё, — процитировал Виктор строчку из песни своего весёлого кореша Боба.
— Даже не пытайся. Клетку-то, может, у меня силой и отберёшь, — не хитрое это дело, — а вот Верного Слово силой у меня не отберёшь. Пытай, режь, а Слова Верного я тебе не скажу. А без Верного Слова Клетка — это всего лишь клетка.
— Во как! — удивился Виктор. — Драйвер, значит, ещё к Клетке прилагается?
— А ты как думал?
— Я, старик, когда воюю, не думаю, а приказы выполняю. На войне…
— Да подожди ты! Война у них, понимаешь. Пейнтбол там у вас, а не война. Дум — демо-версия. Нет у вас никакой войны. Война это у нас. Вот у нас это действительно война. Настоящая. Не ради славы, а ради жизни на земле. На этой вот земле. Слушай меня сюда внимательно. Предложение у меня к тебе есть деловое. — Старик посмотрел на Виктора оценивающе. — Видел нашу деревню?
— Ну.
— Ну и как она тебе.
— Хорошая деревня. Добротная. Хозяева у вас, видать, здесь справные. И места тут у вас живописные. Опять же — горы. И воздух чистый. Хрустальный. И вода животворная, говорят, где-то здесь у вас ключом горячим бьёт. Из-под земли. Жить можно.
— Да, и вода Живая есть. И жить можно. И хорошо жить. Только не даёт.
— Кто?
— Волк.
— Волк?
— Не волк — человек, но как волк. И зовут его Шоно. По-нашему — волк.
— Разбойник?
— Бандит. Настоящий бандит. И банда у него… Лет пять назад объявился в наших местах и сразу всякая шваль к нему потянулась. Со всей округи. Человек пятьдесят набралось. И все головорезы отъявленные. Фермеров трясут, скотоводов трясут, торговцев трясут, на трассе фуры грабят, с перегонщиков мзду взимают, болезных, что к нам на воду и дикарями и по путёвкам в санаторий приезжали, распугали-отвадили, у наших деревенских добро отбирают, — всё, что приглянётся, всё, что под руку попадётся, отбирают, и вообще… насильничают. Худо всё. Лютуют. Беспредельничают. А тех немногих, кто супротив них выступить решался, — всех волчары позорные поубивали. Всех. И сына моего старшего…
— Убили? — не поверил Виктор.
— Да, — кивнул старик и глаза его увлажнились. — Застрелили. Не хотел он лошадок своих отдавать… Никак не хотел. Нет, сказал им, и всё… И тогда они…
И не смог больше говорить Бажба Барас Батор. Замолчал.
— Вот оно, значит, как дело обстоит, — сочувственно покачал головой Виктор. — Ты извини меня, старик. Я же не знал. То-то, я смотрю, деревня у вас какая-то зашуганная. Как мы въехали, будто попрятались все. Теперь понятно, чего тихарятся. Теперь понятно… Ну и что, старик, ты от меня-то хочешь?
Старик вышел из оцепенения, смахнул слезу, и объяснил:
— Хочу, чтобы ты с этим подлым зверем разобрался.
— С Шоно этим вашим?
— С Шоно.
— Почему я, почему не менты?
— Во-первых, это ты — Виктор, а во-вторых — милиции Клетка-то не нужна.
— А, вот ты как! Такую сделку, значит, мне предлагаешь?
— Предлагаю, — подтвердил старик. — Разберись с Шоно, — и Клетка твоя. Отдам безо всяких денег. Ну, а помимо того, однако, — старик всё же не удержался, и вопреки своим собственным словам сорвался на народные прибаутки, — улигеры о тебе будут складывать люди, и имя твоё будут славить по всей земле Гэсэра, а хозяин очага старец Сахядай, ставящий туурэ на десять тысяч лет, и госпожа Сахала, благословляющая держать кнут в течение тысячи лет, сделают богатым твоё потомство и даруют ему табуны. Всё тебе будет, ты только с Шоно разберись.
— «Разобраться» — это как? — прищурился Виктор. — Ликвидировать значит Физически?
— Это ты сказал, я не говорил, — закачал седой своей головой старик. Мне нельзя так говорить. Восемьдесят семь мне. Скоро Отчёт держать предстоит. Нельзя мне уже такими словами туда-сюда кидаться.
— Ладно, я всё понял, старик. Условия твои принимаю. Деваться мне всё одно некуда. И ещё потому соглашаюсь, что понимаю я тебя. У нас своя тема, у тебя своя.
— Не только у меня, — поправил Виктора старик, — у всего рода нашего.
— Лады, дед, разберусь я с этим вашим Шоно. Во всяком случае, постараюсь. Попытаюсь, а там уж, как получиться. Только спросить у тебя хочу.
— Чего?
— Неужто у бурят в чести кровная месть? Буддисты всё же.
— Мы такие же буддисты, как и вы православные. Это всё так обёрточки-фантики. В душе мы, как и вы, только своим родным огдонам молимся. Как и вы, язычниками были, есть и будем. Ныне, присно и, как говориться, во веки веков. Поэтому и говорят у нас в народе, не шибко смущаясь, что шуханай харюу — шухан, ухэлэй харюу — ухэл.
— Что говоришь?
— За кровь отвечают кровью, за смерть — смертью. Это старая пословица. Очень-очень старая. Манзан Гурмэй-бабушка ещё не родилась, а эта пословица уже ходила про меж наших людей.
— Серьёзная пословица. Суровая. Толстой бы её не одобрил.
— Он всё вечно не одобрял, но женщину под поезд бросил.
И в этом была своя, хотя и шершавая, как шляпка гвоздя, но правда.
13
Связанный по рукам и ногам крепким вервьем, лежал Виктор на полу запертого амбара и размышлял о смысле жизни.
О чём, скажите на милость, может ещё размышлять русский писатель, связанный по рукам и ногам и закинутый, как чурка, в амбар под замок, как не о смысле жизни? Да, впрочем, даже если и несвязанный? Даже если и не под замком? Всё одно, если он настоящий русский писатель, суждено ему о смысле жизни печалиться. Оно так. И безо всякой тюрьмы ему это суждено. Обречён на это. Априори. Имманентное такое свойство у русского писателя.
Так что тюрьма, в общем-то, не причём.
Хотя, с другой стороны, известно, что всякое заточение этому неординарному занятию весьма способствует, ибо, — как где-то заметил один из ненаших наших в области литературы Нобелевский лауреат, — в неволе, недостаток пространства с лихвой компенсируется избытком времени, что, как мы сами уже догадываемся, не может ни подвигать узника на срыв в такие вот размышления, — в размышления философского толка.
Ну вот. Лежит, значит, как уже было сказано, Виктор на холодном земляном полу и эту проклятую думу думает. О смысле жизни. Часа, наверное, уже четыре лежит. И всё думает.
И всё думает, и думает.
И всё думает, и думает.
И вдруг (о, это благословенное «вдруг») то ли от холода, то ли оттого, что кровообращение у него от пеньковых перетяжек сбилось с правильного круга, то ли от того и от другого вместе, а может от какой иной причины, природу которой по незнанию отпишем на очередную тайну бытия, но далась вдруг Виктору отгадка на этот вечный вопрос.
«А ведь смысл жизни-то в жизни смысла заключается!» — ахнул он про себя, и не воскликнул вслух, лишь по той причине, что рот кляпом был заткнут.