Пурги-то столько зачем? Нет, чтоб сказать по чеснаку, вот, мол, граждане, предлагается вам пятно. И ничего в нём, в этом пятне хорошего, пожалуй, и нету, помимо того, что стоит оно, к примеру, сто тысяч миллионов баксов. И стоит оно именно столько потому, что мы, все тут собравшиеся, горячо и искренне верим, что оно стоит ровно столько — сто тысяч миллионов баксов. А как только один из нас (хотя бы один!) в том усомниться, то оно уже и не будет столько стоить.
Сказать бы им вот так обо всём честно, а тогда уж и заныть, на жалость пробивая слабонервных: пожалуйста, люди добрые, мы сами не местные, отстали от поезда, на билет до Хабаровска денег нету, поэтому просим вас не сумливаться, что это пятно стоит такую кучу денег. Пятно настоящее, хорошее, два раза всего надёванное. Не сумливайтесь. Берите. Берите-берите. Я сам бы жене взял, да на неё не лезет… А денег нет, так не берите. Только не надо, граждане, ради бога, сомневаться. Не надо. Если мы с вами начнём сомневаться даже в этом, в малом, то тогда во что же сумеем после этого верить? Так что давайте оставим для будущих племён разрешение этого главного вопроса любомудрия: что первичней — цена, в которую мы верим, или вера, что цена именно такова?
Тьфу на всё на это! И пусть их.
Только, пожалуй, одного жаль. Жаль, что тот мальчик, который единственный и мог объявить этого самовлюблённого короля голым, вырос, написал бестселлер «Моими устами», разбогател, обуржуазился и стал вести кулинарное шоу на телевидении… И некому теперь сказать, что чёрное квадратное пятно это всего лишь чёрное квадратное пятно. Лишь пятно. Всё остальное — трещинки на холсте, в которую проваливаются смыслы…
Умному наблюдателю, в общем-то, наверное, понятно, отчего Пелевина так раздражали снующие туда-сюда с клиентами в обнимку здешние эксперты продвинутые романтики со столбовой дороги актуального искусства. Нет, не оттого, что он был не способен осознать тот факт, что — в результате заговора критиков-шаманов — жест, поза и концептуальный транс уже давно создают тот мутный контекст, в пучине которого наличие нормального и вменяемого художественного произведения есть вещь факультативная, потому как задача момента состоит как раз в том, чтобы при помощи всей этой суеты и мишуры подвинуть потребителя к кэшу не трудоёмким реальным, а менее затратным колдовским способом. Это как раз Виктор понимал. И ничего против не имел. И не стал бы, случись такая оказия, к Хрущёву на бульдозер проситься — гонять «пидарасов», пусть даже и в актуальной их реинкарнации. В конце концов и по любому, все эти люди — союзники в главной драке. Пусть играют. Играть в эту карусель всё лучше, чем тупо ложиться под Глобальный Пафос. Пусть каждый дрочит, как он хочет. В соответствии со статьёй 44 Конституции РФ.
Дело не в этом.
Просто напросто, боялся он, что сам однажды станет — упаси, судьбинушка! — похожим на них, на этих дешёвых шестёрок мейнстрима, — той, самой главной, струи, которая так воняет сама по себе, что деньги, даже и измазанные дерьмом, попадая под неё, вроде как бы действительно не пахнут. Зловоние этой струи таково, что перебивает известный запах денег.
Страшно боялся опошлиться до такой степени. Ну, а затем и до большей.
Вот.
И хотя обычно умел он прогнать от себя сомнения в собственной крутизне, но на их подавление уходила какая-то часть радостного позитивизма. И эта глубокая внутренняя борьба естественно служила — не могла не служить благодатной почвой для раздражения. Которое срочно требовало выхода.
Вот так вот и получалось, — он в этом публичном месте всего лишь три-четыре минуты, а морду кому-нибудь набить уже хотелось. Набить, утверждая своё право на «красиво-некрасиво». Набить, истребляя свои сомнения.
Но только он сейчас здесь не за тем. Он сейчас здесь по другому поводу.
А вот Бодрийара как раз нигде не и было.
Зато был зал, увешанный его, Бодрийяра, работами. Их, право, трудно не узнать: все эти звёздные туманности, оказывающиеся выбритыми женскими подмышками; загадочные инопланетные леса, оборачивающиеся буйной растительностью в разбухших ноздрях сильно пьющих мужчин; бездонные воронки чёрных дыр, при ближайшем рассмотрении превращающиеся в чёрные бездны дырявых воронок, — кто как не Бодрийар горазд на подобные чёрно-белые светописные фокусы. Не мастерством старик берёт, какое там мастерство, — любитель он и есть любитель. И не холодными компьютерными спецэффектами. Но истинно парадоксальным виденьем. Старается. А всё ради того, чтобы показать, граница между иллюзией и реальностью проходит ни где-нибудь, а у всякого наблюдателя в башке. Это у старика в последнее время появился такой новый способ раскачивать сознание у заблудшей публики. А почему бы, собственно, и нет? В той жестокой и бескомпромиссной борьбе, которую они в последние годы ведут, всякий метод взлома коросты будет, пожалуй, на пользу.
Энд со, — его авторские фотографии на стенах. И раздраконенные фуршетные столики присутствуют. А самого нет. Видать, уже на этой сцене отработал свой номер эквилибрист на смыслах. И отчалил в иные дали.
«Ладно, — быстро прикинул Виктор, — тогда после лекции встретимся».
И собрался он уже выйти из этого злачного места, — выйти точно также, как и вошёл, — незамеченным. Но не тут-то было. С распростёртыми руками и возгласом «Какие люди в Хулливуде!» на него двинул, отпочковавшись от пёстрой толпы, хозяин галереи. Узнал гад глазастый.
И сразу рядом потно завибрировало, — Пульман, снимая с Виктора несуществующие пылинки, хватая его то и дело за руки, понёсся по всей фигне. Затараторил. Засюсюкал. Хрен остановишь. Виктор решил терпеть. И явить себя сегодня апологетом школы «иаи-дзюцу». Мастер «иаи-дзюцу», как известно, в начале схватки стоит неподвижно, на действия противника не реагирует, выжидает момент. А когда вражина наконец дёрнется, только тогда и наносит единственный разящий удар.
Пульман лишь на шестой минуте матча сообразил, что Виктор на него кладёт. С дивайсом. Но сообразил-таки, — не дурак всё же. И тогда затеял нажать на больное. Как бы между прочим, заметил егозливо: «Витя, а я тебя по тиви недавно лицезрел, в вечерних новостях».
Виктор поморщился. Знает гад, как достать. Знает, что он действительно не любит попадать в ящик. Виктору всегда казалось… Да что там «казалось», уверен он был, на все сто убеждён был, что любая засветка на экране отбирает у него часть жизненной энергии. И он это просто реально чувствовал, всем своим организмом чувствовал, каждой его клеткой, как она после всякого случайного эфира улетучивается. Огромными порциями. Энергия ци. Поэтому всячески и избегал и избегает телекамер. Но, к большому сожалению, не всегда это по жизни получается. Недавний дурацкий случай, о котором сейчас упомянул Пульман, тому пример.
В тот ужасный день он, ни о чём таком не подозревая, заехал с утра в своё издательство. Паразиты-кровопийцы — эх-ма! — опять просрочили платёж с продаж. Пришлось заехать к подлецам. И вот пока он у зама главного в кабинете чин чинарём свой кофе пил и права качал-прокачивал, в приёмной случился форменный скандал. Уходящая в декрет секретарша, передавая дела оттуда вернувшейся, обронила, кивнув на двери кабинета, невинную (в аспекте безопасности, но не нравственности) фразу: «У зама бен ладен». Ну, то есть просто поделилась между делом со своей коллегой профессиональной информацией. Обменялась опытом. Как передовик производства с передовиком производства. Вот. А в приёмной в это время ожидал чего-то полудрёмный какой-то чувачок из провинции. И чего он такого в этой фразе не так спросонья понял, не ясно (и теперь навсегда), только пулей из приёмной он выскочил. Идиот бдительный! А уже через пятнадцать минут в офисе — шмон, омон, кабзон. Вихрь антитеррора. Венеция. Карнавал. Изъятие камуфляжем жёстких дисков. Все дела.