Подписано «Луи д’Аррагон».
Дезирэ сложила письмо, вышла из кухни и медленно поднялась по лестнице. На верхней площадке, где последние лучи догоравшего солнца проникали сквозь решетчатое окно, она снова прочитала послание. Затем обернулась и слегка вздрогнула, увидев папашу Барлаша, который внизу делал ей какие-то странные знаки. Он не пытался подняться наверх и стоял на коврике, как собака, которой запрещено входить в верхние комнаты.
– Это касается вашего отца? – спросил он хриплым шепотом.
– Нет.
Он сделал жест, предписывающий молчание. Затем пошел запереть дверь на кухню и вернулся на цыпочках.
– Дело в том, – объяснил он, – что о нем толкуют в кофейнях. Завтра многих арестуют. Говорят, что и хозяина в том числе: он занимается заговорами. Что его имя вовсе не Себастьян. Что он французский дворянин, спасшийся от гильотины. Почем я знаю! Это болтовня в кофейнях. Но вам я это говорю, потому что мы друзья – вы и я. Когда-нибудь и я в вас буду, может быть, нуждаться. Приходится думать о себе. Не так ли? Хорошо иметь друзей. Когда-нибудь они могут пригодиться. Вот почему я это делаю. Я думаю о себе. Я старый солдат. Гвардеец.
Страшно важно жестикулируя, Барлаш пошел в кухню. Матильда должна была вернуться поздно. Она отправилась к старой графине, воспоминания которой послужили темой для разговора на свадьбе Дезирэ. Пообедав там, она должна была вместе с графиней отправиться на прощальный прием к губернатору. Рапп был также откомандирован, как и остальные, на границу и отправлялся на войну в качестве первого адъютанта императора. Матильда не могла вернуться раньше десяти часов. Она, такая холодная и спокойная, за последнее время была очень занята общественными обязанностями и очень подружилась с графиней, которую постоянно навещала.
Дезирэ знала, что слова Барлаша, как и болтовня в кофейнях, были отчасти, если и не вполне, справедливы. Она и Матильда давно уже знали, что всякое упоминание о Франции моментально превращало их отца в каменную статую.
То была боль этого тихого дома, и она как тень присутствовала в семье за столом и связывала язык. Она как будто парализовала душу Себастьяна, и в каждую минуту он способен был впасть в немую апатию, приводившую в ужас близких ему людей. В такие моменты казалось, что одна мысль поглотила у него все остальные: он слушал, не замечая, не понимая, что слышит, и смотрел, не замечая, что видит.
Себастьян пребывал именно в таком настроении, когда вернулся к обеду. Он прошел мимо Дезирэ по лестнице, не сказав ей ни слова, и отправился в свою комнату переодеться, так как никогда не отступал от своих формальных привычек. За обедом он исподтишка смотрел на Дезирэ, как смотрит собака на своего хозяина, зная, что она больна, и спрашивая себя, догадывается ли он об этом.
Дезирэ всегда задавала себе вопрос: заговорит ли когда-нибудь с ней отец, когда он в таком настроении, и объяснит ли причину? Может быть, он это сделает сегодня, когда они одни. Между ними существовала молчаливая связь, в которой Матильда не принимала участия и из которой даже Шарль был исключен, как из темной комнаты, куда по временам входили Дезирэ и ее отец и стояли там рука об руку, не говоря ни слова.
Лиза хлопотливо подавала кушанья, и отец с дочерью молча обедали, угнетенные одним и тем же чувством – страхом перед неизвестностью. После обеда они, по обыкновению, пошли в гостиную. День был пасмурный, и тяжелые тучи надвигались с запада. Вечер наступил рано, поэтому зажгли лампы. Дезирэ опытным глазом осмотрела фитили, затем подошла к окну: Лиза не всегда аккуратно опускала гардины.
Дезирэ заглянула на улицу и вдруг, быстро обернувшись, пристально посмотрела на отца.
– Они там, – произнесла она.
Дезирэ увидела какие-то тени, прятавшиеся под деревьями Фрауэнгассе. Улица была плохо освещена, но девушка хорошо знала тени, которые отбрасывают деревья.
– Сколько их? – спросил Себастьян глухим голосом.
Дезирэ быстро взглянула на него, на его спокойное, окаменевшее лицо и неподвижные руки. Он не собирался даже при таких обстоятельствах выйти из своей глубочайшей апатии. Ей одной придется сделать все, что потребуется в эту ночь. Дом, как и многие другие в Фрауэнгассе, был выстроен заботливым ганзейским купцом, которому складом для товаров служил его собственный погреб, устроенный как раз под парадным подъездом на несколько ступеней ниже улицы; а еще несколько ступеней, широких и потертых, вели к каменной веранде на уровне с нижним этажом жилого помещения. Таким образом, часовой, поставленный на улице, мог караулить, не двигаясь с места, обе двери.