– Разве? – сказала она как-то странно. – Не знаю… я…
И она застыла в нерешительной позе, ожидая, когда Шарль поднимется наверх.
Через секунду он уже вбежал в комнату и со своей обычной стремительностью и пылкостью воскликнул еще на пороге, протягивая руки:
– Вообразите! Я спешил на главную квартиру, как вдруг попал в объятия моего милого Луи, моего двоюродного брата. Я сто раз говорил вам, что он для меня и брат, и отец, и все на свете. Я так рад, что он приехал именно сегодня.
Шарль повернулся в сторону лестницы со все еще распростертыми объятиями, как бы приглашая человека, не спеша поднимавшегося по лестнице, броситься в его объятия и в объятия людей, ставших теперь его родственниками.
– За столом промелькнула какая-то легкая тень грусти – не знаю, что это такое было, но теперь все прошло. Хорошо, что приехал наш неожиданный гость, наш милый Луи.
Разговаривая таким образом, Шарль вышел на площадку лестницы и вернулся, ведя за руку мужчину чуть повыше его ростом, с более темными волосами, со спокойным загорелым лицом и близко посаженными уверенными глазами. Он производил впечатление хорошо воспитанного человека.
– Наш милый Луи! – повторил Шарль. – Мой единственный родственник во всем мире. Мой кузен Луи д’Аррагон. Он, par exemple[2], имеет фамилию, состоящую из двух слов.
Представленный мужчина серьезно и выразительно поклонился, посмотрев при этом на Дезирэ.
– Это мой тесть, – продолжал Шарль, не останавливаясь. – Мосье Антуан Себастьян, и Дезирэ, и Матильда… Моя жена, мой дорогой Луи… Твой кузен, Дезирэ!
Он снова обернулся к Луи и потряс его за плечи от избытка чувств. Представляя родственников, Шарль не отделил Матильду от Дезирэ, и д’Аррагон обратился к Матильде со вторым вежливым и несколько формальным поклоном.
– Я – Дезирэ, – сказала младшая сестра, застенчиво выходя вперед.
Д’Аррагон взял ее за руку.
– Какое счастье, – сказал он, – что я попал к вам именно сегодня!
Затем он обернулся к Матильде и, взяв ее протянутую руку, снова поклонился. Себастьян, внезапно вспомнив свои приятные, несколько старомодные манеры, выступил вперед. Он не протянул руки, а только церемонно раскланялся.
– Сын Луи д’Аррагона, которому посчастливилось скрыться в Англии? – любезно спросил он.
– Единственный сын, – ответил прибывший.
– Я польщен, что познакомился с monsieur le marquis[3], – медленно произнес Себастьян.
– Ах, не называйте меня так! – возразил д’Аррагон, коротко рассмеявшись. – Я английский офицер, и не более.
– А теперь, мой милый Луи, я покидаю вас, – прервал их Шарль, который нетерпеливо ждал окончания этих формальностей. – Через полчасика, не более, я снова буду с вами. Ты подождешь здесь моего возвращения.
И, весело кивнув Дезирэ, он сбежал по лестнице.
Через открытые окна были слышны его легкие быстрые шаги. Почему-то все вдруг замолчали, как бы прислушиваясь к ним.
Нетрудно было понять, что д’Аррагон – моряк. У него было не только загорелое лицо, как у людей, живущих на открытом воздухе, но и его взгляд, спокойный и внимательный, напоминал тех, кто в минуты бодрствования постоянно занимаются наблюдениями.
Его лицо было несколько узко, с квадратным подбородком и прямыми губами. Он говорил не так быстро, как Шарль, а тщательно взвешивал каждое свое слово, и часто казалось, что он уже собирался что-то сказать, но в конце концов передумал.
– Если память не изменяет мне, мосье, ваша матушка была англичанка, – сказал Себастьян, – чем и объясняется то, что вы находитесь на английской службе.
– Не совсем, – возразил д’Аррагон, – хотя моя мать действительно была англичанка, она умерла… во французской тюрьме. Но отец определил меня на английскую службу из чувства благодарности, и я никогда не жалел об этом, мосье.
– Ваш отец получал помощь от английского правительства после своего бегства, как и многие другие?
– Да, он был слишком стар, чтобы отплатить за это лично. Он бы это сделал, если бы мог…
Д’Аррагон остановился и пристально посмотрел на старика, который слушал его, отвернувшись к окну.
– Мой отец был из тех, – сказал он, наконец, – кто думал, что, сражаясь за Бонапарта, не сражаешься за Францию.
Себастьян предостерегающе поднял руку и произнес:
– В Англии можно говорить такие слова. Но во Франции, а тем более в Данциге, их нельзя высказывать.
– Англичанин, – с улыбкой возразил д’Аррагон, – может говорить их повсюду. Это одна из привилегий той нации, мосье.
Он сказал это свободно, без малейшего юношеского бахвальства. Дезирэ заметила, что на висках у него пробивается седина.