Первая часть ее программы прошла как по маслу. Толкотня у касс, на перроне и в поездах была ей уже не в новость, а документы ее просматривали всего раз и ни о чем не спросили. Так ей и не понадобилось объяснять цель своей поездки в Барони, хотя она заранее выдумала вполне правдоподобный предлог. "Спросят наверняка по пути, - твердила она про себя, - за дорогами установлено строгое наблюдение".
В Систероне ей удалось найти номер в первом же отеле рядом с вокзалом, и на следующее утро, проверив шины, пристроив чемоданчик с личными своими вещами на багажнике, надев сумку через плечо и укрепив ее с помощью пояса куртки на правом боку, а книгу - главный объект экспедиции - спрятав в карманчик сумки, Агнесса вскочила на велосипед.
Проехав город, обогнув крепостную стену, затем резко свернув влево в направлении долины Бюеша, Агнесса сказала себе, что сейчас вот и началось приключение. Повернувшись спиной к восходящему солнцу, она углубилась в неизвестный край, который уже не был Провансом. Слова господина Казелли звучали в ее ушах, и она ждала, когда же, наконец, появятся "нездешние места", которые он ей посулил. Но, проехав целый час, она не обнаружила ничего "нездешнего" - здесь были все те же зеленые ущелья, долина в виде продолговатого чана, города, где жили самые обыкновенные люди.
И снова все тот же пейзаж. Агнесса катила уже два часа. Она рассчитала, что проехала половину пути, и улыбнулась своей доверчивости: ну как это она не почувствовала в словах провансальского барда из Ле Лаванду обычных южных преувеличений? Имел ли он в виду трудности подъема на некоторых крутых участках, где приходилось слезать с велосипеда, или, быть может, ветер, в котором Агнесса без труда распознала мистраль, яростно ударявший ей то прямо в лицо, то справа, сообразно поворотам дороги? Наконец она довела велосипед до начал? длинного крутого склона и, обернувшись на лежавшую позади равнину, вдруг увидела ее всю - унылую, каменистую, голую. Потом она опять шла пешком, подымалась, достигла ущелья. Путь ей преградила огромная отвесная скала, на самой вершине которой громоздились средневековые развалины.
Агнесса прошла пешком у подножья скалы, села на велосипед и углубилась в Барони.
Книготорговец оказался прав. Перед ней действительно был некий забытый мир, чудом уцелевший от иной эпохи. Изредка попадались вырубленные в скале строения, но беспощадное солнце разъело их, стерло, превратило в нечто бесформенное. Казалось, что это просто случайная игра горных пластов. Давно развалившиеся замки были неотличимы от руиноподобнык утесов. Жалкие поселения лепились у подножья гор, словно выводок мокриц; чудилось, что они притаились, прикинулись мертвыми. Чтобы разглядеть эти жилища, надо было подойти к ним вплотную до того сливались они с черным мергелем, нависавшим над дорогой. Ни занавесок на окнах, ни человеческого лица. Никто не повстречался по дороге. Виноградники исчезли, оливковые деревья остались позади. Погода хмурилась, но ветер гнал тучи, и порой в пробивавшемся сквозь них солнечном луче яростно вспыхивали бурые скалы, и тогда еще мрачнее чернела под ними пустошь. Застывший тысячелетия назад рельеф этих скал и долин давно превратился в какой-то хаос линий. Складки почвы сталкивались друг с другом, шли друг другу наперерез, громоздились друг на друга. Глаз, рассудок не могли вместить это зрелище. Дорога уже не шла плавными зигзагами, она судорожно извивалась, врезывалась в какие-то скважины и в то же время подымалась вверх и вверх, не давая просвета, безнадежно закрывая горизонт. Выйдет ли она хоть где-нибудь на простор или нет? Можно ли при желании вернуться назад и попытаться выбраться на открытое место каким-нибудь другим путем? Ну как тут не вспомнить укрытые от мира неприступные ленные владения, защищенные самой природой от вражеского вторжения? Не чувствуя ни малейшей физической усталости, Агнесса гнала от себя эти романтические бредни, и тем не менее все здесь вопило о безнадежности и страхе, каре божьей, голоде и чуме; такой пейзаж мог существовать лишь в тысячном году. Ей хотелось выбросить из памяти варварские названия, которые с самого утра мелькали перед ней на указателях, но когда наконец после туннеля, который вился под Скалой Мертвеца, она въехала в другое ущелье и, боясь заблудиться, сверилась с картой, то обнаружила, что вершина, подымавшаяся по левую ее руку, называется гора Саван. Голова у нее пошла кругом.
Она присела на откос дороги, перевела дух, снова и уже более подробно изучила карту: до цели ее путешествия оставалось еще десять километров, и тут только она поняла свою ошибку. Всему виной был этот господин Казелли, наболтавший ей невесть чего о Верхнем Провансе. Вовсе ей не обязательно было ехать через Барони; деревушка, где жила госпожа Сиксу-Герц, находилась ближе к Ниону, чем к Систерону, и железная дорога, вернее железнодорожная ветка, проложенная по долине Роны, доходила до самого Ниона. Но с фатализмом, неизбежным при таких поездках, Агнесса подумала, что если бы она выбрала другой маршрут, возможно, все не обошлось бы так гладко. На магистральной линии между Марселем и Лионом, где всегда полно пассажиров, должно быть, идет строгая проверка, и, во всяком случае, более строгая, чем на этих дорогах, где она не встретила ни души. И потом, намучившись в Барони, она тем самым дорого заплатила за доброе дело, которое, не потребовав от нее никаких усилий, не было бы с ее стороны заслугой... Просто она вернется через Нион, вот и все. Помимо всех прочих преимуществ, тут имеется еще одно: дважды ее на этом пути не увидят.
Она села на велосипед и тихонько покатила вперед на свободном ходу. Дорога, плавно изгибаясь, спустилась в Долину Тоски.
Агнесса перебралась через реку, и тут ей пришлось преодолевать отрог горной цепи. Очутившись, наконец, в деревушке, состоявшей всего из нескольких домиков, прилепившихся к подножью скалы, - да и то почти все они лежали в руинах, - Агнесса в первую минуту усомнилась - туда ли она попала. Но дорога переходила в улочку, а та упиралась прямо в гору и никуда не вела. Агнесса постучалась в какое-то окошко, и на ее стук оно приоткрылось. Она спросила, где живет мадам Сиссу. Под этой измененной фамилией укрывалась или верила, что укрывалась, та, которую в Париже звали Сиксу-Герц старшая, и вовсе не затем, чтобы оскорбить эту почтенную еврейскую матрону, мать и бабку многочисленного семейства, но дабы отличать ее от невестки, еще молодой и красивой особы, той самой, которая во время улизнула на Итальянскую Ривьеру.