Агнесса усердно слушала английское радио, затем снимала телефонную трубку и передавала родным услышанные новости. Только не чете Жанти, которые сами слушали лондонские передачи, не отходили от приемника и избегали, насколько возможно, телефонных разговоров. Таким образом, Агнессе приходилось довольствоваться теми из Буссарделей, кто был ей ближе, и в первую очередь это были ее брат Валентин, ее племянник Бернар, и она повторяла им услышанные новости с обычными для того времени оговорками, что еще подчеркивало радость таких сообщений:
- Знаешь, мне сказали... я-то, конечно, заметь, ничуть не верю. Но, говорят, что русские перешли чехословацкую и румынскую границу. Да, в районе Серета. Посмотри на карту, Валентин, и ты увидишь, правдоподобно ли это!
Как-то поздним вечером, когда Агнесса кипятила в кухне воду, чтобы заварить для Рено обычное утреннее питье, она вдруг отчетливо услышала за стеной лондонскую передачу... Звуки шли из соседнего дома. Агнесса задрожала. Но эти люди, видимо, просто не отдают себе отчета, что приемник орет! Хорошо еще, что это я услышала! Необходимо их предупредить, пусть будут поосторожнее. Вот бы услышали коллаборационисты с верхнего этажа.
Но Агнесса не знала, кто живет рядом. Привратница соседнего дома тоже считалась прихлебательницей немцев, так как держала на черном рынке лавочку; поэтому спросить у нее нельзя. Агнесса поручила смышленой Ирме, которая сверх того вдруг превратилась в страстную поклонницу де Голля, разузнать, кто живет в первом этаже соседнего дома. Ирма вернулась из разведки, фыркая в кулак.
- Эге! - произнесла она с южным акцентом, от которого никак не могла отделаться. - Есть там одна! Шлюха там живет. Говорят, артистка, имеет ночной пропуск, чтобы шляться по ночам. А ловит лондонские передачи немецкий офицер, который с ней спит. Вот-то потеха, мадам! А вы еще хотели предостеречь этого типа!
Ирма, корчась от смеха, побежала в садик, где играл Рено.
Ну и повеселилась тетя Эмма, когда Агнесса рассказала ей эту историю, подтрунивая над собственной своей наивностью и благими порывами. Визиты к тете Эмме, которая поправлялась и вскоре предполагала начать выходить, в какой-то мере упрочили отношения Агнессы с Буссарделями. У нее создалось впечатление, что после смерти Симона многое в семье переменилось. Тело военнопленного будет выдано не скоро, да и то еще не наверняка, но призрак его уже водворился на авеню Ван-Дейка. Вопреки тому, что особняк Буссардслей был набит сейчас народом, вопреки присутствию целой оравы ребятишек, чью веселость и жизнерадостность никто не собирался сдерживать, призрак старшего сына, скончавшегося на немецкой земле, бродил по дому. Он возникал всякий раз, когда появлялась мать, сама ставшая призраком. И проходя по коридорам, занимая свое кресло в семейном кругу, тень Симона укрощала злопамятство, ограждала старый особняк от ненависти и злобы, поселившихся здесь с незапамятных времен.
И еще раз сердце Агнессы открылось для семьи. Но чувствуя возврат этого тепла в отношении родных, она не обманывалась в его причинах. Агнесса понимала, что в эти дни неуверенности, бедствий и уныния она вновь как бы присягала Буссарделям, как некоему раз и навсегда установленному порядку, как своего рода бессменному гарнизону, который победоносно противостоял и не таким еще атакам и впредь будет им противостоять. Ей нужна была эта поддержка. Она возвращалась к родным корням, на родную почву. И если классическая фраза о том, что почва не лжет, казалась ей в достаточной мере пустозвонной и, во всяком случае, не вполне применимой к ее семье, где ей столько лгали, она тем не менее знала, что в силу той же необходимости и в
В сущности, семья была самой великой ее страстью. В этом ритмически сменяющемся притяжении и отталкивании, в этом чередовании тоски по своим, созревавшей в течение года-двух и вновь разрешавшейся пребыванием под одной крышей, которое неотвратимо приводило к пресыщению и к новому отталкиванию, - во всем этом Агнесса распознавала историю болезни, ее инкубационный период, кризисы, выздоровление и возврат недуга: историю самой любви.
Вторым ее прибежищем был Париж. Но Буссардели так давно пустили корни в парижскую почву, высосав оттуда богатство, мощь, мудрость, что в глазах Агнессы Париж и ее семья стали нерасторжимы. Теперь пробудилась в ней прежняя радость - бродить по городу, и скоро эти прогулки стали потребностью. Когда радио приносило малоутешительные вести, в дни поражения союзников под Кассино, на утро после передачи Би-би-си о массовых убийствах в Аске, или когда неведение о судьбе Мано гнало от Агнессы сон, или просто в часы сомнений, через которые проходили даже самые сильные, в минуту морального удушья, Агнесса, отведя сына на авеню Ван-Дейка или послав его играть в садик, - словом, убедившись, что ему не угрожает опасность, надевала пару самых крепких туфель и отправлялась в путь. Отправлялась пешком, пренебрегая в такие дни велосипедом, который ей прислали из Пор-Кро. Обычно она шла к Сене, ибо тут пролегала естественная артерия города. А также и потому, что на набережных реже попадались немцы. Бродила она целыми часами. Иногда останавливалась и звонила из автомата домой узнать, все ли благополучно с Рено. Он сам отвечал по телефону, рассказывал, в какую игру играет, спрашивал:
- А где ты, мамми?
- В Париже.
- А что ты делаешь в Париже?
- Хожу по делам.
И шла дальше. Она подымалась вверх по Сене до Ситэ, обходила два древних островка, вновь чувствуя свою близость с Парижем, Парижем, выстоявшим во всех войнах. Парапеты Сены, дома, согбенные под грузом столетий, старинные дворцы видели, как шагает женщина, набираясь силы и мужества от соприкосновения с камнями столицы, подобно некоему парижскому Антею.
Как-то вечером, возвращаясь после многочасовой ходьбы и вступив уже на авеню Ван-Дейка, где Рено провел целый день, Агнесса заметила тетю Эмму, стоявшую у калитки и явно ее поджидавшую. Был апрель, дни становились длиннее, и старая девица Буссардель нередко выходила вечерком постоять у решетки в меховой шубе и в теплой косынке на голове. Агнесса бросилась к ней.