Через час обе уже выходили из мастерской. Древко привязали к рулю велосипеда, который вела Агнесса, а Ирма помогала, поддерживая шест за противоположный конец, и следила, чтобы при поворотах он не цеплялся за углы. Так они гуськом и двинулись в обратный путь. По кольцу Внешних бульваров кортеж пересек Париж, уже давно ничему не удивлявшийся Париж, и только изредка Агнесса останавливалась передохнуть.
- Ну, слава богу, обошлось что-то даже слишком легко! - сказала запыхавшаяся Агнесса, когда шест внесли через сад в квартиру и он, освобожденный от веревок, улегся на ковре гостиной.
- Но он ужасно длинный, - удивилась тетя Луиза.
- Вот именно, мне нужен не просто флаг, а великолепный флаг. И я уже рассчитала его размеры - белое полотнище я сделаю из одинарной простыни, причем резать ее не собираюсь.
Женщины, не мешкая, взялись за шитье. Штора для затем-; нения, правда, слишком темного оттенка - да ничего не поделаешь! - пошла на синюю полосу. Тетя Луиза сбегала домой и принесла старую занавеску из красного кумача, предназначенную для крайней полосы. Когда работа была окончена, цвета подобраны в соответствующем порядке и прикреплены к древку, женщины залюбовались лежавшим по диагонали на ковре знаменем, весьма внушительным, но еще неживым, еще не развернутым во всю свою ширь.
Не сейчас еще его вынесут в сад, еще не скоро забьется оно на ветру. Еще долго придется перешагивать через знамя, проходя по гостиной, где из-за него сдвинули в сторону всю мебель. Вновь началось ожидание. Наступление в Нормандии шло своим чередом, разворачивалось этап за этапом! подготовка, отвлекающие маневры, прорыв, окружение, преследование. На карте, висевшей в спальне Агнессы, крошечные флажки отмечали географические пункты уже совсем недалеко от Парижа, и названия их вызывали в памяти очаровательные кукольные королевства, дворянские усадьбы, виллы, безоблачно счастливые каникулы.
А в Париже перестало действовать метро, все чаще выключали электричество, газа и вовсе не было. Снабжение продуктами, и без того шедшее с перебоями, совсем расстроилось. На авеню Ван-Дейка, на улице Ренкэн, на площади Брезиль женщины ушли с головой в хозяйственные заботы. Они пустили в ход последние свои резервы: продовольственные, отопительные и осветительные. Сидели вечерами в темноте, делили свечу на сантиметровые кусочки, а карбид на граммы для ацетиленовых ламп. Готовили пищу в печках, топившихся опилками или чурками, и готовили там, где стояли эти печки. У Буссарделей стряпали в большой гостиной, прямо напротив супружеского ложа Поля и Жанны-Поль так, что ночами они задыхались от жары, которая скапливалась под потолком после готовки на тридцать человек, не могли уснуть и, только потушив свет и приоткрыв окна, немного приходили в себя; уже через неделю густой запах репы и вареной капусты пропитал все драпировки и ковры.
- Вот увидите, от наших обюссонов еще год спустя будет разить капустным супом! - предсказывала тетя Эмма. -Ну и ладно! Слава богу, есть из чего суп варить!
Тетя не забывала, что ее бодрость духа вошла в семейные легенды, и когда стало известно, что похоронные бюро объявили забастовку, она наотрез отказалась, в отличие от прочих, признать это нелепым, а заявила, что должны же быть у гробовщиков для этого достаточно веские основания.
- Ну так вот, - говорила тетя Эмма, - если у меня будет второй удар, и я не выкручусь -решено: вы похороните меня в саду под японской сливой. И я не буду на вас в претензии.
А там и почтальоны перестали доставлять на дом почту. "Лишь бы телефон действовал! - восклицали парижане. - Если не будет телефона - всему конец!" Они соглашались есть кое-как, бродить в потемках, по четыре раза в день проделывать пешком с десяток километров, но перестать разговаривать они не желали. Однако по милости судьбы, а, может быть, в согласии с чьей-то неведомой волей парижанам оставили их телефон: линия загадочным образом функционировала, и функционировала без перебоев.
Когда в свою очередь забастовала полиция, паникеры предсказывали начало эпохи грабежей, краж со взломом, безнаказанный разгул преступлений. Но нет. Город, предоставленный самому себе, вел себя мудро и ждал. И даже, когда начался исход немцев, на перекрестках улиц, где отсутствовали полицейские, не образовывалось пробок.
Правда и то, что беглецы дружно держались одного направления. Как-то утром Агнесса добралась на велосипеде до площади Мадлен, где помещался магазин, торговавший в мирное время экзотическими фруктами и овощами и где сейчас продавали сушеную морковь, но на площади Сент-Огюстен вынуждена была остановиться - по асфальту катил сплошной поток машин. Автомобили всех марок и видов, мотоциклы с колясками неслись вперемежку по западным кварталам через улицу Ля Боэси и выбирались на улицу Пепиньер, чтобы оттуда двинуться к границе. Не зная, как прорваться через этот водоворот, Агнесса пересекла бульвар Османа, ведя велосипед за руль, и решила дождаться конца событий на террасе ближайшего кафе.
Расположившись здесь, как в партере театра, она, впрочем не одна она, могла наблюдать со своего места за непрекращавшимся на улице беспорядочным бегством мотоциклов, грузовиков, битком набитых немецкими офицерами и солдатами, походными сундучками, ящиками и мебелью, французами в гражданской одежде, в мягких фетровых шляпах, и при них иной раз сверх комплекта зрители замечали женщину, судорожно прижимавшую к груди шляпную картонку.
- Это же чудесно, кисанька, - заявила вечером тетя Эмма, которая хорошо знала свой Париж. - Я вполне представляю себе эту картину. Они пробирались к заставе Пантэн прямо по улице Лафайета и по авеню Жана Жореса, которое, заметь, в мое время называлось Немецкой улицей.
На следующее утро Агнесса проснулась раньше обычного, позвонила Ирме, которая, сгорая от нетерпения не меньше хозяйки, уже давно покинула свою мансарду.
- Ну-ка, Ирма, открой окна в сад и скажи, видно ли их на улице?