Несколько дней Агнесса испытывала глубокое отвращение, замкнулась в себе, в своем неистовом презрении. Решила не отвечать. Ее мать, ее родня, законники, крючкотворы не дождутся от нее ответа, споров, возражений, контрдоводов. Она прекрасно понимала, что у противников сильная позиция. Ксавье не мог, не способен был стать отцом - это была истина, и если они это утверждали, то, несомненно, у них имелись доказательства. Впрочем, об том и говорилось в уведомлении. Что она могла против этого возразить, противопоставить этому? Добровольное согласие Ксавье? Оно ничего не меняло, да и возможно ли сейчас установить, что оно имелось? Искать подтверждения в письмах покойного? Нет, она не опустится до этого. В ее глазах - это неуважение к самой себе, неуважение к памяти Покойного, неуважение к маленькому Рокки. Слава богу, миновали времена, когда побочные дети были париями; имя, данное сыну, останется за ним, надо только подождать, когда представится удобный случай или необходимость, и все рассказать ему, потому что только сыну обязана она отчетом. И она сумеет сделать так, что ее признание не нанесет ему удара. Как мать, она могла с чистой совестью отстраниться, не бороться ради смехотворной ставки в затеянной ими гнусной игре, не опасаться того ущерба, который они хотят нанести Рокки... Ведь у Агнессы оставалось ее личное состояние, хотя оно и сильно уменьшилось. Главное же, у нее были руки, была энергия, которые могли ей пригодиться, если обстоятельства заставят ее вести менее праздное существование, а она предвидела, что так оно и будет, наблюдая, в каком направлении меняется жизнь. Говорила она себе также, что, даже если Мари Буссардель выиграет тяжбу в суде, мыс Байю окажется неразделенным владением наследников Ксавье, но отсюда ее с сыном не выгонят, во-первых, потому, что за ней сохраняется право пользования этим клочком земли, а кроме того, она им фактически владеет.
Ей хотелось, просто для собственного успокоения, убедиться, что в этом наиболее важном для нее пункте она права, и, несмотря на всю свою нелюбовь к законникам, Агнесса съездила в Тулон посоветоваться с адвокатом, которому, однако, не открыла причины своей тревоги; он заверил, что нет никаких оснований для беспокойства.
Вернувшись домой, она заперла в стол первое уведомление судебного пристава, а также "повторное уведомление", прибывшее через три недели после первого и воспроизводящее его содержание, только в более пространных выражениях. "Я ничего им не отвечу, - решила она, - Ничего. Даже тете Луизе ни за что не напишу".
"Когда обманывают честного человека, он с презрением отходит в сторону, ни слова не проронит", - твердила она себе с чувством отвращения, которое переполняло ее сердце все эти недели и в значительной мере испортило ее первое послевоенное лето, первые дни мира. Она хорошо знала, что, как бы ни сложилась ее жизнь, сколько бы ни осуждали ее поведение, именно она во всей этой истории вела себя, как полагается честному человеку. Дело, долго тянувшееся из-за судебной волокиты, закончилось только через три года - и не в пользу Агнессы.
За это время мыс Байю обрел прежнее очарование мирных лет. Левкои, ромашка, арум вновь завладели площадками, распаханными с 1940 года под огороды. Уже трижды весенняя пора сменяла солнечные, но довольно холодные зимы. Рокки исполнилось десять лет. Все отношения между Агнессой и авеню Ван-Дейка были прерваны; Луиза Жанти, время от времени писавшая Агнессе, сообщала ей только, что Эмма еще жива, - вернее, ест, пьет, дышит, но по-прежнему ничего не сознает. Так как Агнесса ничем не отозвалась на вынесенный судом приговор об опротестовании отцовства, в декабре следующего года этот приговор вступил в силу.
Прошло еще немного времени, и тетя Эмма наконец умерла. Агнесса была подготовлена к этому письмом супругов Жанти, которое она получила за
- Мне приехать на похороны? - переспросила Агнесса, много думавшая над этим после тревожного письма. - Встретиться там с матерью, стоять у гроба рядом с ней. Оспаривать место у моих невесток, у всех этих людей, которые спокойно наблюдали, как мать затеяла в суде тяжбу против меня? Надеюсь, ты понимаешь, тетя Луиза, что к тебе это не относится...
- Ну, конечно, понимаю. И даже скажу тебе по секрету... Ты не хотела, чтобы я сообщала об этом в письмах, но по телефону-то мы с Александром можем сказать тебе два слова - дядя твой как раз рядом со мной... Так вот, мы уже три года почти не бываем на авеню Ван-Дейка. В последний раз мы их посетили, когда Манюэль женился на младшей Мофрелан. Помнишь, я тебе об этом писала?
И в самом деле, Агнесса узнала об этой свадьбе только из письма тети Луизы. Никто даже не подумал прислать ей приглашение.
- Кстати, и этот брак не пришелся бы по душе бедняжке Эмме, продолжала тетя Луиза. - Семейство Мофреланов было для нее чуть что не пугалом. А потом, что это за брак, когда жениху двадцать лет, а невесте двадцать один! Я твердила и буду твердить - разница в возрасте супругов должна быть больше, и притом в обратную сторону. Но что тут скажешь? Манюэль тоже слишком самостоятельный молодой человек. Вот оно так и получилось... Дядя стоит рядом и толкает меня: по его мнению, я слишком долго болтаю. Но ведь столько времени, детка, я не слышала твоего голоса... Значит, не приедешь? Наверняка не приедешь? Совсем я буду одна на этих похоронах. В мои годы чувствовать себя чужой в своей собственной семье - это грустно, детка, пойми, очень грустно. Тут моей вины нет. И подумать только, как все было у нас раньше...
Застыв с телефонной трубкой в руках, Агнесса испытывала гнетущую печаль. В довольно бестолковых жалобах старухи тетки Агнессе слышались стенания распадающейся семьи. Ее родной семьи, которую она по-своему любила. Один за другим совершались там браки, разрушавшие семью, судебные процессы разрывали узы близости, внешне еще соединявшие родственников: представители старшего поколения, хранители семейных традиций, один за другим сходили в могилу, живых разъединяла жизнь. Тетя Эмма сначала впала в детство, а теперь вот умерла, тете Луизе шел семьдесят шестой год, и это чувствовалось по ее разговору. Самой Агнессе уже было тридцать пять лет.