– Не нужно ничего… Мы оба сейчас нуждаемся в отдыхе. Держи. – Он протянул ей свежее полотенце, которое извлек из самодельного комода, стоящего возле ширмы. – Там, возле кухни – ванная. Прими душ, тебе станет легче. Возьми там мой халат. Он чистый, я его еще надеть не успел, – тихо произнес Алеша.
– Чистый, – машинально повторила Вера. Алеша поднял глаза, и их взгляды соединились.
Полотенце выскользнуло у него из рук и упало на пол. Она шагнула к нему. Мир вдруг исчез, растворившись в его глазах.
Она ощутила прикосновение ладоней к своим пылавшим щекам: бережно, точно боясь спугнуть это мгновение близости, Алексей притянул к себе ее лицо и покрыл его быстрыми жаркими поцелуями. Губы их слились, и Вера почувствовала, как мир вокруг поплыл…
Она пошатнулась, он подхватил ее на руки, и они шагнули в неведомое, где не было страха, горечи и стыда, где обнаженное тело, сотворенное как сосуд благодати, не знало греха – оно было храмом чистого, просветленного духа. И, познав эту радость, они дарили ее друг другу щедро и без остатка, и не было больше преград, разделяющих их тела, – они стали единым целым, они словно вошли друг в друга, раскрылись друг другу, и благодарной песней Творцу была их любовь…
Крошечный диванчик в углу мастерской стал ковчегом, на котором двое отплыли к новому берегу, к новой жизни, в которой не будет больше вечной битвы двух разделенных начал – мужчины и женщины, несхожих, как две планеты, где сама их несхожесть была залогом единства…
И Вера радовалась чуткости своих пальцев, которые могли так щедро ласкать того, кто сейчас стал частью ее самой, и отдавать, дарить наслаждение значило для нее больше, чем получать! И Алексей благодарил небо, заново открывшее для него мир, называемый женщиной, этот мир, в котором он был растворен, и все – зрение, слух, осязание – помогало ему проникать в этот мир снова и снова, переполняться им и славить его как высшую награду и драгоценность, которую дано обрести на земле…
12
– Любовь моя! – шептал Алексей, зарывшись лицом в теплые разметавшиеся волосы любимой, приникшей к его груди. – Как же я жил без тебя…
– А как я ждала тебя… – Она улыбнулась, блаженно полуприкрыв глаза, и в улыбке ее растворились разом все былые его горести и печали. – Где ты был-пропадал, мой любимый? – Она наклонилась над ним, и весь мир земной улыбался ему сейчас, сияя зеленью ее глаз. – Почему тебя так долго не было? Где ты был?
– Везде… – улыбнулся Алеша в ответ, целуя ее тонкие пальцы. – И нигде. А теперь нашелся. Я здесь!
– И ты не исчезнешь?
– А ты?..
День уже угасал, когда умолк их едва слышный шепот – шепот влюбленных, заново открывающих мир в словах, которые наполнялись особым смыслом, понятным лишь им обоим. Они обретали свой язык – язык любви, – и не было для них на свете занятия более важного, чем это…
И пока они лежали рядом, тесно прижавшись друг к другу, ничто не могло омрачить этот день – день рождения любви… Но едва оторвались друг от друга, надвинулась реальность, холодная и беспощадная, и смолкло пение райских птиц, и растворились в небытии манившие благодатью сады Эдема…
И вновь они очутились на грешной земле, с ее тяготами и заботами, и вновь нависла над ними тень несчастья.
– Алешенька, я… – потерянно прошептала Вера, присев у края кровати. – Мне кажется, мы не должны были сегодня… Это грех!
– Успокойся. Не нужно об этом… – Он привстал и обнял ее. – Должны, и именно сегодня! И отец бы нас понял… и благословил. Ты ведь ему полюбилась так… Как-то сразу. Даже я удивлялся. Теперь не удивляюсь. Он ведь всегда – и в старости – был настоящим мужчиной… И видел дальше, и чувствовал тоньше, чем я. И потом… – Он замялся.
– Что потом?
– Понимаешь, я должен тебе рассказать. Теперь должен. Это была моя тайна, моя клятва, но теперь от тебя у меня нет тайн. И клятву теперь я нарушил.
– Что такое, что? – Вера в испуге вскочила. Снова тревожащие тени прошлого вставали меж ними. – Какая тайна?
Алеша поднялся и подошел к противоположной стене мастерской, сплошь увешанной портретами прекрасной задумчивой женщины.
– Это моя жена.
– Ты женат! – ужаснулась Вера. Ей показалось, что стены сейчас обрушатся на нее, погребая под собой тот ясный огонек, который только-только начал в ней разгораться, – огонек жизни, которую она наконец обрела…
– Да. То есть нет… Понимаешь… Ох, милая моя, успокойся, нашей любви ничто теперь не угрожает, весь грех я приму на себя!
Он обхватил ее хрупкие, вздрагивающие плечи, сжал в объятиях так, что они хрустнули, прижал голову к своей груди.
– Никому тебя не отдам! Прошлое больше не властно над нами. Мы прорвались друг к другу, слышишь! Вопреки всему прорвались! А значит, это благословение свыше…
– Ты объяснишь мне наконец, что все это значит? – все еще дрожа, умоляла Вера.
– Ты садись. Сядь! Вот так. Сейчас чаю выпьем, ты чуть-чуть успокоишься, да и мне надо… А потом я все тебе расскажу.
Он говорил, говорил… Будто сорвало невидимый засов, долгое время закрывавший и душу его, и уста; и с радостью, с облегчением рассказывал он о себе той, которая одна в целом мире смогла стать сильнее судьбы, сильнее рока, а значит, стала самой любовью.
– Я любил ее… Олю. Мы прожили вместе пять лет. Она была балериной. Очень талантливой. Только знаешь, балет – искусство мучительное. В ней словно надорвалось что-то… Словно бывала она иногда не в себе. Врачи это называли неадекватными реакциями… Нет, о серьезной болезни речи не шло, но все же… Она могла внезапно исчезнуть на несколько дней… И я не знал ни что с ней, ни где она… Потом появлялась как ни в чем не бывало. И я… У меня язык не поворачивался ее упрекнуть. Она все время жила в каком-то вымышленном мире. Ей нужны были ее тайны. Не знаю, может быть, в самом деле ей было открыто что-то такое… Чего мы не знаем, не чувствуем. Ей нужны были эти воздушные замки. Так ей было легче справляться с реальностью. В душе ее все время сквозил ветерок. Шальной такой ветер. Это была плата за творчество. К нему она относилась как к святыне, балет был для нее превыше всего. Если хочешь, повышенная ранимость, смятенность ее души была платой за творчество. В общем… Оля много ездила на гастроли по всему миру. И однажды… она не вернулась. Это были гастроли в Германии. Уезжая, она сказала, что в ней ожила Лорелея – та девушка из легенды, что бросилась со скалы в Рейн, узнав о смерти возлюбленного… Пошла гулять и не вернулась. Ее искали. Повсюду. У меня друг там, в Германии. Мы подняли на ноги всю полицию. Но не нашли ее. Прошел год. Знаешь, я понимал, что ее больше нет, но все во мне восставало, протестовало… И будто душа ее переселилась в меня, переливалась по капле. Я перестал интересоваться всем, что было за стенами моей мастерской. С головой ушел в творчество. Писал и писал ее. По памяти. И каждый раз видел, что образ ее мне не дается. Она стала вечно ускользающей, неуловимой. Она, словно преграда, вставала между мной и жизнью. Я общался только с отцом. Жил затворником. Натурщицы… они меня не волновали как женщины. Я видел не плоть, а образ, несовершенный земной образ какой-то иной реальности.
– Она вошла в твою душу. Она завладела ею… и ожила в тебе, – тихо сказала Вера.
– Да, наверное. В общем, спустя год – да, это был как раз день Олиного исчезновения – ко мне в мастерскую завалилась шальная компания – приятель привел. Он иногда заглядывал ко мне, ругал, что живу как отшельник. Он, по-моему, специально их всех тогда ко мне затащил – девиц, натурщиц… Искусственное вливание свежей крови в мою застоявшуюся, так сказать! Но их кровь оказалась другой группы… Знаешь, для меня весь мир сейчас чужой… кроме тебя. – Он поцеловал ее руку и улыбнулся так светло и беззащитно, что слезы невольно выступили у нее на глазах. – И одна из этой компании у меня осталась. Напились… сама понимаешь. Я, как ни бьюсь, не могу вспомнить ее лица. И это было так жутко – утро потом. И ощущение… пропасти, там кишит что-то мерзкое, а тебя туда тянет, тянет…