В прихожей на полочке стояла деревянная резная шкатулка. Алеша открыл ее – поверх стопки писем и телефонных квитанций лежала Верина драгоценность. Он взял рыбку и протянул Вере.
– Цепочка порвана… – сказал он, не глядя на Веру, – видно, вспомнил, как груб был с нею тогда…
– Это ерунда, починим. – Она уже тянула его в спальню Владимира Андреевича. – Левый передний угол… вот он. Начинай!
Они отсчитали нужное число паркетин и, найдя двенадцатую, убедились, что она не закреплена. Алексей легко вынул паркет – под ним образовалось небольшое углубление, где лежала связка бумаг и старинная карта на тонком листе пергамента.
Алексей развернул карту.
– Я знаю ее чуть не наизусть. Мне кажется, я мог бы даже во сне нарисовать ее по памяти… Но никогда не замечал никакого пунктира.
– Попробуй на свет поглядеть, – подсказала Вера.
Он отдернул шторы, и яркий солнечный свет затопил комнату. Хорошенько расправив карту, он поднес ее прямо к окну, и – о, чудо! – оба увидели тонкую линию пунктира, обозначившего рисунок – рыбку, свернувшуюся полукольцом.
– Это она, моя рыбка, смотри! – Вера приложила драгоценность к рисунку, свернув ее полукольцом, – и гибкое золотое украшение точно совпало с пунктиром на карте.
– Что же она обозначает? На карте нет точного указания места, где спрятан клад, – отец как раз в последнее время искал в архивах хоть какие-то упоминания об этой карте… Искал и не находил. Может быть, твоя рыбка…
– И есть указатель места, где спрятан клад! – догадалась Вера.
– Мы должны дочитать письмо. – Алексей с картой и рыбкой в руках поспешил в комнату, схватил письмо отца и торопливо нашел место, где они прервались:
– Так… Вот здесь: «Ты убедился? Рисунок и рыбка совпали! В моих бумагах ты найдешь более подробные разъяснения, а сейчас я тороплюсь успеть сказать тебе главное. Сердце отказывает… Увидев у Веры рыбку, я был сражен – судьба настигла нас… Всех троих! И, обретя дорогого человека, мы с тобой оказались вовлечены в игру роковых сил… Они неотвратимы. И, похоже, сынок, тебе одному придется принять огонь на себя – тебе, последнему в нашем роду… Тебе предназначено спасти и весь род, и себя – добыть этот клад, хоть это и смертельно опасно. И последний знак, указывающий на это, – появление Веры. Не удивляйся, она – та единственная, кто поможет тебе остановить зло. Это судьба! Знай, Алешка, Вера – твоя сест…»
Дальше текст обрывался…
– Сестра, о Господи! – вскрикнула Вера и потеряла сознание.
15
Вера взглянула на градусник: тридцать девять и пять! Ее горячая влажная рука без сил упала поверх одеяла.
«Боже мой! Завтра похороны… А я едва могу встать!» – подумала она, безнадежно глядя на таблетки аспирина, лежащие на тумбочке возле кровати, – они не снимали жар…
Второй день Вера металась в горячке у себя в Трехпрудном. Жизнь ее словно застыла у сорокаградусной отметки – жизнь ее сгорала в жару…
В тот страшный день, когда Алексей читал предсмертное письмо Даровацкого, она потеряла сознание – оно не способно было вместить то, что довелось им узнать…
Наверное, если бы не обморок, она сошла бы с ума… Жизнь настигла ее и навалилась, подминая, сжигая клетки смятенного мозга, разрывая на части сознание… Едва очнувшись, увидев Алешу, она закричала, пронзительно и отчаянно, а он безуспешно пытался ее успокоить, прижав к груди и осыпая поцелуями. Но она была как сумасшедшая: то хватала его руки, тянула к себе, то отталкивала, боролась с ним с неженской силой. А потом, обессилев, сникла, застыла… Дикое напряжение прорвалось в ней рыданиями – это были даже не рыдания, а вой – вой смертной тоски, каким во все времена исходили на Руси бабы, оплакивая убитых мужей…
Но Алексей не успел стать ее мужем – он был ее возлюбленным, которого она потеряла, едва успев обрести… чтобы прожить с ним рядом всю жизнь – как с братом!
Разум не мог этого вместить, и Вера слегла в бреду.
Женский инстинкт подсказывал ей, что сейчас лучше его не видеть, лучше побыть одной, чтобы в одиночестве зализать свои раны, преодолеть свое безумие…
И сейчас, к вечеру второго дня, она почувствовала, что, кажется, несмотря на жар, выкарабкивается, что способна говорить и общаться с людьми… С кем угодно, только не с ним! Она еще была слишком слаба, чтобы справляться со своими чувствами.
Мама – вот единственный человек, который ей нужен. И пусть предстоящий разговор только разбередит ее рану… но им необходимо поговорить. Именно сейчас!
Вера подвинула к себе телефон и набрала номер.
– Мамочка, это я. Как ты? Понятно. Я? В общем, ничего. Мам, а ты не могла бы ко мне приехать? Да, прямо сейчас. Нет, ничего не случилось. – Голос ее задрожал, и Вера прикрыла трубку рукой, чтобы проглотить комок в горле.
Мать сразу почувствовала, что с дочерью что-то всерьез неладно, – слава Богу, она хорошо знала малейшие оттенки ее голоса. Через полчаса Ирина Ивановна звонила в дверь.
– Господи, детка, что с тобой! – Ирина Ивановна ворвалась в квартиру как вихрь с сумкой, до краев наполненной всякой всячиной. – Да на тебе же лица нет! И мокрая вся… даже волосы. Ложись-ка поскорее и рассказывай.
Вера послушно легла, натянув одеяло до самых глаз. И глаза эти, не мигая глядевшие в одну точку, постепенно наполнялись слезами.
Ирина Ивановна присела к дочери на кровать и прижала ее голову к своей груди, гладя волосы и целуя, как в детстве, сухими бескровными губами в самую макушку.
– Ну-ну, моя маленькая, поплачь! Поплачь, это доля наша такая женская – плакать! Вот и не стесняйся ее, своей долюшки… Кому, как не нам с тобой, вместе поплакать, а?
Она и сама уже плакала, чувствуя, что с ее девочкой стряслась беда. Не отпуская Вериной руки, принялась рыться в сумке, выкладывая на тумбочку возле кровати апельсины, бананы, киви и шоколад.
– Ты вот покушаешь моих гостинцев и сразу поправишься. Так… – Ирина Ивановна увидела градусник и поднесла к близоруким глазам. – Господи, да у тебя под сорок! Сейчас «скорую» вызову.
– Мамочка… не надо «скорой». Это пройдет. Я знаю – пройдет – у меня так бывало, – бормотала Вера первое, что приходило в голову. – Это от усталости, наверное, переработала… Было много работы. Несколько ночей не спала…
– Только не надо мне морочить голову – переработала она! Что я, тебя не знаю? Выкладывай, что стряслось!
– Сейчас, мамочка, сейчас… – Вера пыталась собраться с силами, чтобы начать мучительный разговор, который им предстоял, но все ее усилия окончились взрывом рыданий.
Немного придя в себя, она откинулась на подушки и рассказала Ирине Ивановне все, что стряслось в ее жизни в этот последний месяц.
Та долго молчала, спрятав лицо в ладонях. Потом, нежно и бережно поглаживая руку дочери, покачала головой:
– Правду говорят – рано или поздно все тайное становится явным… Теперь ты знаешь… Хотя, видит Бог, я этого не хотела!
– Мама! Почему ты меня лишила… такого отца? Почему не говорила, кто он, не позволяла нам видеться? Я была бы совсем другой… Я бы его так любила! – Губы ее задрожали, но она удержалась от слез. – Мамочка, почему?
– Это долгая история. – Ирина Ивановна внимательно разглядывала свои руки, сложенные на коленях. – Мы познакомились в конце пятидесятых. Мне тогда было около тридцати, и у меня никого не было. А он чуть больше года как потерял жену – она погибла при невыясненных обстоятельствах. Может, ее убили… Не знаю, он старался не касаться этой темы, а я… Я так его любила… Боялась хоть чем-нибудь потревожить. У него был сын Алеша четырех лет. Ох, я как-то сбивчиво говорю, извини…
– Мамочка, все хорошо, ты только рассказывай. – Вера вся превратилась в слух.
– Ну вот… Мы около года прожили вместе у него в Хлебном.
«Господи, – подумала Вера, – там, в этом доме, жила моя мама! Там они жили втроем!»
– Я восхищалась Володей – его тонкостью, интеллектом… Он был элегантен, красив, умен, он так выделялся среди всех, ну, ты понимаешь… Словно сошел со страниц рыцарского романа! Ни время, ни порядки в стране его не коснулись… Он всегда жил затворником… в своем царстве. И оберегал это царство от вторжений. В доме бывало только несколько самых близких друзей: иеромонах из Валаама, врач-гомеопат, который потом стал светилом, профессором. Кажется, умер недавно… Потом был один художник, уже тогда пожилой, принадлежал в молодости к объединению «Голубая роза». Он учил маленького Алешу рисовать, говорил, что мальчик очень талантлив… Ты говоришь, он стал художником?