Кокосовые пальмы и апельсиновые деревья выглядывают из-за плоских крыш, на которых развешаны сушиться простыни и рубахи. Бродит удравшая из курятника пеструшка, слышен откуда-то поросячий визг. Типичная картина латиноамериканского захолустья. В этом пригороде Майами можно было годами не слышать ни одного слова по-английски, и я имел основания полагать, что за семь лет ничего тут не изменилось. Более того, в этих палестинах весьма неодобрительно относились к тем, кто говорил только по-английски, и такая публика в означенные палестины без нужды не показывалась не то что ночью, но и среди бела дня.
Был разгар рабочего дня, но народа под навесами веранд было полно: кумушки в качалках обмахивались веерами, ребятишки ордой гоняли обруч – забава, в англоязычной Америке позабытая давно, мужчины курили, сидя у порогов. В палестинах всегда много безработных не оттого, что нет работы (была бы шея, хомут найдется), а от созерцательного взгляда на жизнь. У латиноамериканцев пока не наблюдается массовой истерии под названием "Успех любой ценой", что так одолевает янки-англосаксов. Зачем надрываться, чтобы нажить миллион? Лучше иметь на хлеб и табак и благоденствовать у скромного порога, пуская кольца дыма, поплевывая, переговариваясь о том, о сем с таким же созерцателем-соседом и собственно созерцать неторопливо все происходящее на улице.
Нас созерцали внимательно. Не каждый день на этой улице появлялся "Мерседес" под конвоем дорогого джипа. Впрочем, нельзя сказать, что братки уж так плотно нас конвоировали. Они отстали шагов на пятьдесят, но догоняли потихоньку. Джип куда лучше "Мерседеса" приспособлен к таким мостовым.
А вот и то, что я искал. Обширный навес пивнушки. Под ним за одним из столов стучат костями доминошники, рядом десятка два зевак.
– Макс, разворачивай машину так, чтобы загородить проезд. Бери ключи и пойдем туда.
Сути маневра он сразу не понял, но подчинился без разговоров. Длинный лимузин перекрыл узкую улицу. На маленькую площадь, где располагался навес пивнушки, стало можно пройти только пешком.
Доминошники и зеваки дружно выставили на нас глаза. Это не москвичи, которых можно дурачить усреднено-южной внешностью. Мой недостаточно курносый нос никого не ввел в заблуждение, все безошибочно признали во мне своего брата чикано.
Косились на мой костюмчик, слегка не подходивший к стилю заведения. Знакомого лица ни одного. Семь лет – немалый срок… но это дела не меняло. -!Hola, queridos amiguitos!(Привет, дорогие дружочки!) Сколько лет, сколько зим!
Куда все подевались? А где старая перечница Пиментель?
Рохелио Пиментель, хитрый, раскосый будто китаец, родом из Панамы, как встарь, маячил за стойкой.
– Хуанито! – завопил он. – Хуанито, сукин ты сын! Сколько лет, сколько зим! Ты никак выбился в люди, паршивец этакий!
Старик всегда категорически отказывался называть меня Иваном.
– Давно, давно по нашим местам не видали, чтоб кто-то так забурел! Из какой чертовой дали ты явился, что я тебя лет пять не видел? А костюмчик! Да вся моя лавка столько не стоит!
– Семь, семь лет как один денек, – отвечал я, обнимая старика прямо через прилавок и искоса поглядывая на то, что творилось на улице. Джип доехал до зеленого "Мерседеса" и остановился. Какое-то время, минуту или две, он так и оставался: совещались, что делать. Потом дверцы хлопнули: все шестеро выбрались наружу.
– Хуанито,- спросил бывалый и догадливый Пиментель,- это с тобой?
– Со мной только Макс, вот он, он мой шурин. А те блондинчики не со мной. Им завидно, что я богаче их и могу поставить выпивку всем старым приятелям. Они говорят, что я все равно вонючий чернозадый чикано и что все мы недоумки.
Братки неторопливо, вразвалочку пересекали площадь перед пивнушкой. Американцы никогда бы не полезли на рожон так нагло в этом трущобнике. Но русские братки этой части Америки не знали. А я знал.
– Хуанито, – проворковал старик, – хорошо, что ты помнишь старую дружбу. Мы ее тоже не забывали.
И подмигнул косым своим глазом. "Братки" уже поднимались по ступенькам. Наверно, у кого-то был ствол, а может, и не один. Вт они зашли на помост, миновали стол и зевак…
И вдруг что-то взорвалось, когда Макс уже принял боевую стойку, а ближайший "бык" был в двух шагах. На русских громил накинулись со всех сторон громилы мексиканские, кубинские, пуэрториканские. Драться они были не дураки, имели численный перевес и горели энтузиазмом латиноамериканской солидарности. Братков лупили долго и со вкусом, не дав воспользоваться имевшимися пистолетами, и под конец уложили штабелями у стены. Ни цепей, ни печаток, ни других излишеств на них уже не наблюдалось, подозреваю, что бумажники так же испарились.
Ражие ребятки, не переводя духа после побоища, сразу уничтожили его следы – подняли столы и табуреты, собрали костяшки домино, выяснили очередность и как ни в чем не бывало, застучали ими. О свалке напоминали только шесть сложенных на плетеных ковриках тел.
– Не переусердствовали? – спросил я хозяина. Тот вылез из-за стойки, посмотрел, пощупал:
– Ни черта не станется! Я перенесу их в подвал, Хуанито, и раньше вечера не выпущу.
– Угости ребят, старина, – я протянул деньги.- У них, небось, глотки пересохли.
– Пошел ты! – отрезал он. – Уберись со своими сраными деньгами. Нахватался от гринго? Забыл, что за удовольствие начистить морду гринго у нас сами приплатят?
Старина Рохелио положительно не менялся.
– Не пыхти, старая перечница. Мне-то хоть пива дашь? А постучать в домино меня по старой памяти пустят?
Хозяин достал кружку, а за столом уже один парнишка услужливо поднимался, освобождая место.
– Панчито! – рявкнул Пиментель. – Сядь на место немедленно! Если этот пройдоха сядет играть, он не встанет с этого места до завтра, будь уверен. Никому, слышишь, никому на моей памяти ни единого раза не удалось обыграть Хуанито Гусмана по кличке Абак, ни в домино, ни в карты. Это я помню еще с тех пор, как он писал для меня сраные бумажки для налоговых инспекторов.
Кружку-другую пива со старым знакомцем я пропустил, рассказав по ходу свои дела.
Мол, учился в России, женился и устроился там, имею неплохую торговлю (одобрительный взгляд на костюмчик), а эти ребятки тоже русские и хотели себе долю за здорово живешь. Пиментель кивал. Он таких историй навидался уйму, рэкет во всей Латинской Америке явление повседневное, так же как и в тех местах, где латиноамериканцы скопом поселяются. И деньги я ему таки всучил.
– Пиментель, случается по нашим палестинам, что кому-нибудь надо позарез. Тебе не надо – такому человеку и отдашь. Тут, собственно, немного. Так, что в кармане оказалось.
Взял. Не знаю, что он с ними сделал. Я его знал долго, но предсказать мог не всегда.
Спустя часок, напутствуемые наилучшими пожеланиями, мы сели в машину. "Чероки", едва не утыкавшийся в бок нашего "Мерседеса", непостижимым образом испарился.
Подозреваю, что владельцу пришлось раскошелиться на новую. Краденые машины в этих закоулках пропадали без следа, чтобы вынырнуть где-нибудь в Никарагуа.
Со вздохом облегчения Максим запустил двигатель, умудрившись не слишком набраться пива от гостеприимства Пиментеля:
– Абак, ты здорово рисковал. Почем ты знал, что эта лавочка за столько лет не закрылась? Старый хрен, твой приятель, мог помереть или по-иному переменить место жительства. А твои собратья по расе могли и не полезть за тебя в драку из соображений латинской солидарности.
– Если бы эта лавочка закрылась, дальше в этом квартале есть еще пяток таких же пивных. В старые времена я за хозяев, туговато соображавших в местных законах, заполнял налоговые бумаги. Довольно ловко заполнял, платили неплохо. Если эта пивнушка закрылась бы, пошел бы в другую. Если бы хозяин оказался бы незнакомым, это дела не меняло бы. И тут расчет был как раз на латинскую солидарность. В любой попавшейся пивной мне стоило только облокотиться на доминошный стол, сказать кодовую фразу "эти янки говорят, что мы вонючие чикано", и результат обеспечен. А драки тут не боятся, в чем ты, кажется, убедился. Знаешь, чем зарабатывают на пиво местные доминошники? В безобидных случаях – вышибалами в барах, мордобойцами по заказу, телохранителями в борделях и сутенерами на полставки, мальчиками по вызову, продавцами марихуаны под маркой таксистов. В более тяжелых случаях возможно все. Законопослушных трущоб не бывает.