Как ты, уже, наверное, догадался, любезный племянник, Ларс Риккен появился в Ордене не с пустыми руками. Он принес с собой великое знание Гильдии алхимиков. Неизвестно, кто и когда подбил его на этот шаг, но с приобретением бесценного секрета сила Ордена возрастала многократно. Рецепт изготовления драгоценных металлов позволял этой организации осуществлять самые дерзновенные планы, ибо золото в нашем мире, увы, всесильно. Гильдии алхимиков пришлось спешно готовить нового первого ученика, но непоправимое свершилось: тайное перестало быть тайным.
Ну, а чтобы наша сегодняшняя беседа, милый Ральф, не показалась тебе слишком тяжеловесной, напоследок вернемся к красавице Стелле Фредерикс. Как свидетельствует "Биография королей Рениги", все страшные язвы, которые она показала Ларсу Риккену, были произведением одного художника, имени которого история не сохранила. Болячки на теле прекрасной дамы он изобразил с удивительной достоверностью. Поистине: хитрость сделала мужчину человеком, а женщину наделила властью над мужчиной…"
В лице Уго староста обнаружил личность, как минимум, равновеликую. Иметь дело с равными в им же созданном мире подхалимов и трусов он давно отвык, потому Уго внушал ему если не страх, то какие-то смутные опасения. Когда необходимость вынуждала все-таки общаться с грамотеем, господин Боксерман вел себя, как осторожный энтомолог, трогающий бережным пинцетом неведомый науке экземпляр. Разумеется, храня свою репутацию, староста не мог показать, что в глубине души дает слабину. Он орал на Уго так же оглушительно, как и на остальных, называл его лоботрясом и проходимцем. Но, если на остальных это действовало безотказно — одним криком староста внушал народу все, что хотел — то Уго встречал эти вопли с ледяным равнодушием и скрытой иронией. И староста терялся, прикрывая смущение новым потоком брани.
В конце концов, между ними установилось нечто вроде общественного договора. Уго, дав старосте понять свою независимость, формально (играя на публику) ему подчинялся. Староста молча признал особое положение Уго в общине и не доставал его придирками — как всякого, кто имел несчастье родиться в Черных Холмах личностью.
Староста Ури Боксерман был плотен, как хряк, и хмур, как постящийся монах. Огромная его физиономия кирпичного цвета не знала иного выражения, кроме гневно-брезгливого. На сей раз, однако, на лице старосты нашлось достаточно места тревоге.
Уго приблизился к главному человеку Черных Холмов и, по всем правилам деревенского политеса, остановился в пяти шагах от него, деланно поклонился — так, чтобы руки свободно свисали, служа знаком отсутствия злых намерений. Прямые черные волосы Уго, по городской моде откинутые со лба, переместились вперед и скрыли плотным занавесом лицо, маскируя возникшую на несколько секунд глумливую гримасу.
— Добрый день, господин староста! — звучно поздоровался Уго.
— Привет! — буркнул Боксерман.
Староста сидел в своем обширном дворе рядом с роскошным бергамотом и густой каприфолью. Сверху его могучую фигуру прикрывал навес. Староста нервно барабанил пальцами по столу. По двору уверенной походкой разгуливали цесарки. Староста служил живым подтверждением древней мысли: "Бездеятельность — сестра свободы". Он готовился к приему пищи. Перед ним дымился громаднейший сычуг. Староста был в шальварах сомнительного происхождения и дикой расцветки. Как всегда, не один — его окружали двое мужиков с одинаково каменными харями. Один — проныра Генрих Зуб, второй — пропойца Лотар Лоб. Обоим полагалось заниматься сейчас полевыми работами. Послушать старосту — так нынче каждая человеко-минута на счету. Спросить бы его, что делают здесь в разгар трудового дня два здоровых бугая?
Староста сверлил взглядом Уго.
— У меня дело серьезное, — сказал Уго, намекая на тет-а-тет.
— Ну? — староста не захотел понимать.
— Я хотел бы поговорить с господином старостой наедине, — конкретизировал Уго.
Староста задумчиво забарабанил пальцами. Выглядело так, как будто все мысли отхлынули у него к ногтям — глаза не выражали абсолютно ничего. Стеклянный взгляд — верный способ скрыть, что у тебя на уме.
— Отойдите туда, — наконец, приказал староста своим преторианцам, указав на весьма отдаленный курятник, откуда, однако, те могли прекрасно наблюдать за ходом предстоящей беседы.
— Ну? — повторно буркнул староста, когда держиморды удалились.
— Выслушайте, не перебивая, — Уго сразу сменил тон, заговорив уверенно, быстро, энергично, сохраняя, впрочем, лакейский изгиб в пояснице — для наблюдающей братии. — Я слышал, бездельник Мариус попал в нехорошую историю. Надеюсь, вы понимаете, что вам придется оправдываться перед городским чиновником.
— Я-то здесь при чем? — фыркнул староста, нервно колыхнув телом.
— Я же просил не перебивать! — раздраженно напомнил Уго и, сердито сдвинув брови, продолжал: — Вам придется отвечать не за убийство, понятно, а за то, что оно совершено в Черных Холмах. И вы это понимаете, не кривите душой. Староста в ответе за все, что происходит на его территории. Теперь представьте, что приезжает чиновник и начинает допрашивать Мариуса. Вы знаете, что этот тюлень может нагородить? Год потом расхлебывать будете…
— Чего нагородит? — староста, хитро щурясь, давал понять: вижу, приятель, как ты меня берешь на пушку, но не на такого напал. Уго остался безразличен к столь жалкому лицедейству.
— Например, он расскажет о странных людях, которые в любое время дня шастают во двор старосты. Я бы на месте Мариуса на них и свалил убийство, — лупатые глаза Уго порой могли становиться удивительно пронзительными.
Ури Боксерман нервно закашлялся. Странные люди действительно существовали. Кто они — знал лишь староста. Уго предполагал, что контрабандисты или разбойники, с которых староста имеет нехитрый профит.
— Ты хочешь сказать, что ему надо закрыть рот? — спросил староста, предпочитая пока не замечать инсинуаций.
— Именно так. Но каким образом? Чиновник может приехать и завтра. Вам, господин Боксерман, уже сегодня надо прощупать Мариуса, узнать, как он собирается отвечать следователю. Главное — вбить в его башку правильные ответы. За них вы подарите несчастному надежду на спасение.
— Ты хочешь сказать… — протянул староста понимающе.
— Только надежду, — умильно улыбнулся Уго. — Для вас главное — чтобы его поскорее увезли в город. Там с ним и разбираться не станут. Конечно, если вы им предложите свою версию.
— Чего? — не понял староста.
— Ну, если они будут знать только то, что вы хотите, чтобы они знали. Я ясно выражаюсь? И лучше даже, если они вовсе не станут говорить с Мариусом. Хотя нет. Для порядка, они, конечно, все равно его допросят. Ну, а он будет петь с вашего голоса, зная, что иначе в живых не останется.
— Что ж, придумано, может, и неплохо, — с огромной натугой признал староста.
— Можно еще почище штучку запустить. Появится чиновник — а мы ему тут же протокол допроса.
Староста недоуменно уставился на Уго.
— Ну, запишем то, что Мариус должен сказать, и он свою подпись поставит. Вот если сварганим протокол — тогда чиновник, может, и не станет никого допрашивать. Опять же, вам плюс за служебное рвение.
— А записывать слова этого бездельника, конечно, станет грамотей Уго, — ехидно и понимающе констатировал староста с милой улыбкой, напоминающей оскал гиены. — Ты вот объясни мне, мил человек, чего тебе-то надо? Чего ты в это дело влез?