Остановись мгновенье... И оно остановилось. Время перестало идти. Шли только мы с мамой. Шли и шли, и пришли на опушку леса, где повесили не помню откуда взявшийся гамак. Усевшись в него, решили заняться вручением гостинцев. Кто начнёт? "Эники, беники, ели вареники", - посчитала нас мама и оказалась первой. Она извлекла из сумки морс, ягоды, пирожное-картошку, коробочку клюквы в сахаре, переводные картинки, белоснежную панамку с ещё не оторванным ценником и пахнущие новой кожей сандалии, которые я, слегка их покрутив и понюхав, тут же и надела. Потом она велела мне зажмуриться и, взяв мою руку, закрепила на моём запястье... - что это? Часы с циферблатом и двумя всамделишными стрелками - одна стояла на девяти, другая - на двенадцати.
Я съела пирожное, выпила морс, вытянула ноги, чтоб постоянно видеть сандалии, отвела в сторону руку, чтоб любоваться часами. Чего ещё желать Но мама снова полезла в сумку и, понизив голос, с таинственным видом произнесла: "Вороне как-то Бог послал кусочек сыра,/ На ель ворона взгромоздясь,/ Позавтракать совсем уж было собралась,/ Да призадумалась, а сыр во рту держала..." Я смотрела на маму во все глаза, а она, продолжая декламировать, медленно вынимала из сумки небольшого формата томик. "Басни Крылова", - прочла я крупные буквы на обложке. И хотя бумага в этой книжке оказалась серой и тонкой и картинок было не так уж много, я полюбила её сразу и надолго.
Пришла моя очередь вручать подарки. Я водружаю на мамину голову свой увядший венок, кормлю её усохшей земляникой, осторожно снимая её с травинки, кладу ей на колени гербарий и внимательно слежу за её лицом. Не разочарована ли она? Нет, улыбается, значит, довольна. А когда я запела песни, с гордостью выговаривая слова, случилось то, чего я больше всего желала: мама достала карандаш и бумагу и принялась записывать тексты под мою диктовку.
Но всё было слишком хорошо, чтобы длиться вечно. Мама взглянула на часы, сказала, что пора возвращаться. Я, посмотрев на свои, заявила, что вовсе не пора, поскольку стрелки не сдвинулись с места. "Нет, надо идти, настаивала мама, - нельзя нарушать правила. Иначе в другой раз не отпустят на целый день". Мы снимаем гамак, собираем пакеты, фантики, гостинцы и отправляемся в обратный путь. Знакомое поле, зелёный забор, наша калитка, от которой уже отходят многочисленные тётеньки: мамы, бабушки. Мужчин почти нет. Они были редкостью в то послевоенное время. Я крепко держалась за маму, и ей пришлось ласково, но настойчиво высвобождать свою руку.
Вот и всё. Теперь она будет уходить, а я буду ей махать, пока она не скроется из виду. Я знаю, что она плачет, и потому боится обернуться. Вот обернулась и, прижав обе ладони к губам, послала мне воздушный поцелуй.
"На ужин", - крикнул кто-то. Заглатывая пирог с джемом, мой бритый сосед спросил: "Ну, чего тебе привезли?". Я вытянула ногу и покрутила стопой, обутой в сандалий. Он фыркнул и сделал попытку наступить мне на ногу. "Буза. У меня лучше". Он достал откуда-то из-под стула чёрный пистолет и набор палочек с присосками. "В лоб хочешь?".
Становилось прохладно. Все потянулись на терраску. Я тоже могу туда пойти и заняться переводными картинками, но что-то не хочется. Хочется уйти в дальний угол участка и слушать паровозные гудки. А в 9 отбой.
Не ходи за ворота
Только в детстве вся жизнь состоит из самоценных мгновений, которые проживаешь без сверхзадачи, без умысла, а лишь потому, что выпало жить. В детстве жизнь - не борьба, не бегство, не погоня, не отшельничество, не близорукое копошение в сиюминутном. В детстве каждое мгновение это комната, которую обживаешь просто, подробно и любовно. И оказывается, что, как ни краток миг, в нем есть и середина, и окраина, и закуток, и погреб.
Рефрен моего детства: не ходи за ворота. Я была паинька и слушалась почти всегда. Но и в пределах двора пространство казалось избыточным. Даже в собственном подъезде каждый этаж - новое измерение. Первый этаж - свой, обжитой, истоптанный. За дверью направо - рыжая бесхвостая брехунья Деська, которая истошно лаяла, когда хлопали двери. На втором этаже - белее ступени, гуще краска на стенах. На третьем охватывала сладкая паника - куда забрела. Расстояние между ступенями казалось больше и шагать становилось труднее. А на четвертый этаж решалась только заглянуть, а ступить не решалась. Там я, кажется, и не была никогда. Обратно спускалась быстро, быстро, стараясь не топать и все ожидая, что какая-нибудь дверь распахнется и раздастся вдогонку сердитый окрик: "Чего тебе тут надо?".
Когда меня стали пускать за ворота, я не знала, куда сперва бежать: в "инвалидный" за "подушечками", в соседний двор, где дом ломали, или в керосиновую лавку. Дивный запах керосина. Я могла стоять часами, вдыхая этот запах и наблюдая, как продавец в необъятном жестком фартуке разливает через воронку керосин по бидонам. Булькает керосин, звякают крышки бидонов, звякают монеты. Детство мое. Родина моя.
Моя первая учительница Лидия Сергеевна. Кажется она всегда носила синее шелковое платье в белый горошек. Лидия Сергеевна иногда приходила к маме рассказывать про свои сердечные дела. Они шептались, сидя с ногами на диване, и немедленно умолкали, если я оказывалась рядом. Однажды, когда я и мама пошли провожать ее до остановки, она поручила мне нести еще непроверенные классные работы. Я несла драгоценный груз, не дыша, и мечтала встретить кого-нибудь из класса, но, увы, не встретила. Мой первый класс... Толстая, веснушчатая Наташа Витензон - обладательница красивого грудного голоса. Мы с ней участвовали в классном конкурсе на лучшего чтеца. "О, Волга, колыбель моя", - с чувством и нараспев читала Наташа. На ней была парадная школьная форма: белый фартук и крахмальный воротничок стоечкой. А из-под плиссерованной юбки виднелись голые веснушчатые ножки, розовые резинки и пристегнутые к ним короткие чулки. Наташа получила первую премию и книжку, а я, прочитав басню Крылова "Кукушка и петух", вторую и открытку с изображением косца на поле и стихами: "Раззудись плечо, размахнись рука..."
На дальней парте сидела тихая Наташа Вагуртова, которая однажды привела меня к себе домой и шепотом рассказала, как год назад ночью арестовали ее отца; как он, уходя, сказал матери: "Люба, помни, я ни в чем не виноват"; как мать после этого заболела; как у них отняли комнату и оставили угол за занавеской, где они жили втроем: мать, Наташа и ее старшая сестра. Когда мать пришла с работы, я ужаснулась, увидев ее худое изможденное лицо и безумные вылезшие из орбит глаза. "Щитовидка", перехватив мой испуганный взгляд, шепнула Наташа незнакомое мне слово.
... А вот Галка Новикова, смешливая девчонка, у которой я часто бывала в крошечной комнате старого замоскворецкого дома, где она жила с целой кучей братьев и сестер. Все спали на полу вповалку и ели, сидя чуть ли не на головах друг у друга.
Галкина соседка по парте чудная Мила Садовская. Она часто таскала у подружек всякую мелочь: ластик, промокашку, чистое перо. А когда ее уличали, вставала на колени и, театрально приложив руку к груди, умоляла простить ее, тараторя и захлебываясь словами.
Мой любимый класс, в котором я проучилась шесть лет и с которым мне пришлось проститься в 1952 году, когда мы переехали в другой район. Обрыв и нет Полянки. Поселились в том же Замоскворечье, но прежняя жизнь кончилась. Началась другая, а я еще долго жила прежней. Проснешься и не понимаешь, где ты и как расположена относительно двери и окна.
Если бы кто-нибудь сказал тогда: "Привыкай к переменам. Эта - не самая страшная. Дальше будет хуже", - разве бы я поверила? Да так никогда и не говорят, хотя это - единственное, что можно сказать в утешение.
В жизни без хирургии не обходится. Жизнь то и дело производит ампутацию, отнимая привычное, дорогое, необходимое. На месте отнятого возникает пустота. Вернее, не пустота. На месте отнятого появляется боль, мука, память.
Память детства - дотошная и капризная. Важное, крупное, стабильное иногда забывается. Но веки-вечные может жить мимолетная подробность исчезнувшего быта. Помню как, однажды проснувшись, увидела перед собою что-то голубое. Протягиваю руки - шелк. Провожу рукой по шелку, он висит на чем-то твердом. Это стул, придвинутый вплотную к моему дивану. И на спинке стула - голубой шелк. На голубом фоне - корзиночки с цветами. Платье. Новое платье. У меня день рождения. Я совсем проснулась, приподнялась на локте и увидела улыбчатую рожицу негра. Деревянная игрушка - белозубый негр в синей нарисованной шапочке. К голове приделан грузик, и голова покачивается вправо-влево. Несколько лет он улыбался мне, покачивая головой. А потом что-то нарушилось и голова стала застревать в одном положении. Помню, как трудно было запихнуть его куда-нибудь при переезде. Пришлось снимать голову и паковать ее отдельно от туловища.