Я заснула. Когда я проснулась, дело шло к утру. Надо мной тянулся увядший бледный потолок, тревожимый лишь сполохами света фар от проезжающих по улице машин, а небо было густо пурпурным, влажным от сияния зимней луны. Мое тело испустило вопль одиночества, потому что Савла не было рядом со мной. Больше я не спала. Я растворилась в ненавистном чувстве. Преданная женщина. Я лежала, стиснув зубы, отказываясь думать, зная, что все, что я подумаю, будет основано на мощном, мрачном, влажном чувстве. Потом я услышала, как возвращается Савл, он вернулся тихо, воровато и сразу прошел к себе наверх. На этот раз я не пошла к нему. Я знала, что утром он будет меня за это презирать, потому что его вина, его потребность предавать должны питаться постоянно тем, что я к нему прихожу.
Когда наутро он спустился вниз, было уже поздно, почти настало время ленча, и я с первого взгляда поняла, что ко мне спустился тот мужчина, который меня ненавидит. Он сказал, очень холодно:
— Почему ты позволяешь мне так долго спать?
Я возразила:
— С какой стати я должна решать, когда тебе вставать?
Он сказал:
— Я тороплюсь на ленч. И это — деловая встреча.
По тому, как он это сказал, я поняла, что эта встреча — не деловая, я также поняла, что он специально сказал так, чтобы я знала, что встреча эта — не деловая.
Я снова почувствовала себя совсем больной, я пошла в свою комнату и приготовила тетради. Он последовал за мной, остановился на пороге, глядя на меня. Он сказал:
— Полагаю, ты ведешь учет всех моих преступлений!
Он явно был этим доволен. Три из четырех тетрадей я отложила в сторону. Он заинтересовался:
— Зачем тебе четыре тетради?
Я пояснила:
— Очевидно, потому, что мне было необходимо разделять себя на части, но отныне я собираюсь использовать только одну тетрадь.
Я с интересом прислушалась к собственным словам. Пока я этого не сказала, я этого не знала. Савл стоял в дверях, обеими руками упираясь в дверные косяки. Он смотрел внимательно, прищурившись, во взгляде — чистая ненависть. Я видела белую дверь с ненужной старомодной лепниной, видела очень четко. Я подумала, что лепнина на двери наводит на мысли о греческом храме, да, вот откуда пришли эти лепные украшения, с колонн греческого храма; и что они, в свою очередь, напоминают храм египетский; который, в свою очередь, напоминает о связках тростника и о крокодиле. И вот, этот американец так и стоял там, уцепившись обеими руками за историю, потому что он боялся, что иначе упадет, он там стоял и ненавидел меня, своего тюремщика. Я сказала, как я говорила ему и раньше:
— Тебе не кажется в высшей степени странным, что мы оба — люди, чьи личности, что бы за этим словом ни стояло, достаточно объемны, чтобы вмещать в себя самые разные вещи, политику, литературу и искусство, но сейчас, когда мы сумасшедшие, все сводится к одной-единственной детали, а именно — я не хочу, чтобы ты уходил отсюда и спал с кем-то еще, а ты постоянно должен мне врать на эту тему?
На мгновение Савл стал самим собой, он задумался над тем, что я сказала, а потом он покрылся рябью, растаял в воздухе, появился мой вороватый антагонист и мне сказал:
— Ты не заманишь меня в эту ловушку, даже и не думай.
Он ушел наверх, а когда снова спустился через несколько минут, жизнерадостно сказал:
— Ну и ну! Так я и впрямь могу опоздать. До встречи, малышка.
Он ушел, забрав меня с собой. Я физически ощущала, как часть меня покинула мой дом вместе с ним. Я знала, как он идет. Он, спотыкаясь, быстро сбежал вниз по лестнице, на секунду замер, прежде чем решиться покинуть дом, потом он осторожно вышел на улицу, походкой человека, готового обороняться, так ходят все американцы, так ходят люди, всегда готовые обороняться, он шел, пока не заприметил скамейку или, может быть, ступени, куда он и присел. Он оторвался от своих демонов, оставил их в моей квартире, хоть на какое-то, пусть и недолгое, время он от них освободился. Но я ощущала, как от него исходит холод одиночества. Холод одиночества заполнил все пространство, окружавшее меня.